Фанфан и Дюбарри

Рошфор Бенджамин

— Но ведь ты-то не его возлюбленная! Боже, чем я согрешила, что ты так караешь?

Наконец, после месяца адских мучений брат Анже отвез Жанну в Вокулерс. Но не потому, что он сказал мадам Бирабин, а скорее от того, что Анна буквально видеть не могла неблагодарную дочь, что разрушила её радужные ожидания. Но это было к лучшему: такая жизнь была просто непереносима!

***

Но и в беде находится что-то хорошее — за эти месяцы, и особенно за дни, проведенные в Вокулерсе, Жанна заново открыла для себя брата Анже. Этот худой верзила с длинным крючковатым носом и холодными глазами, с невеселой улыбкой, скупой на слова, проявил к Жанне больше заботы и ласки, чем когда-нибудь ей довелось испытать. Это он в Париже энергично останавливал поток материнских упреков, это он решил забрать её из змеиного гнезда, а потом изо всех сил помогал

забыть свое несчастье тем, что терпеливо и доброжелательно объяснял: жизнь в пятнадцать лет не кончается, красота её, когда оправится от родов, будет ещё ярче, чем прежде, она снова сможет полюбить и быть любимой. Чтоб развеселить её, рассказывал тысячи историй из своей жизни. Люди в Вокулерсе уже привыкли видеть его, закутанного до самых глаз, на прогулке с колясочкой, где ребенок спал, не страшась мороза, потому что был завернут в соболью шубу, которую монсеньор когда-то подарил его матери и которая теперь была единственным её достоянием, — вместе с золотыми, которые герцог швырнул ей под ноги и которых хватило на целый год жизни.

Однажды вечером в конце марта Жанна с братом Анже тихо ужинали у горящего камина, брат Анже одной рукой качал колыбель Франсуа, и тут вдруг Жанна ни с того, ни с сего вскочила, поцеловала брата Анже в лоб и, слезами заливаясь призналась, что без него она бы не пережила это горе. Хотела, чтобы он знал, как она ему за все благодарна.

— Видишь ли, — просто ответил он, — ты должна знать, что это вполне естественно: я ведь твой отец.

— Что? — воскликнула Жанна, вытаращив глаза, словно видя его впервые в жизни.

— Видит Бог, ты точно как твоя мать, — произнес он со своим невеселым смехом. — Но ведь это я заделал тебя твоей матушке! Даты все доказывают бесспорно.

— Но где и как это произошло? — спросила Жанна, от удивления и нетерпения всплеснув руками.

— Как — не мне тебе говорить, сама все знаешь. А случилось это в монастыре в Пикпусе, где я был монахом и где твоя мать довольно долго работала белошвейкой. Вот так-то! Потом нас жизнь развела в разные стороны, ну а позднее мы снова встретились, и я с тех пор остался гостем твоей матери — человеком, который дважды в неделю зван на ужин и который стал верным другом своих преемников — официального и неофициального. И все это, верь мне, по-честному.

— Папочка! — с прелестным удивлением воскликнула Жанна. — Я теперь буду говорить "папа" только вам, а не мсье Рансону и не мсье поставщику. Я так рада, что вы настоящий отец, я ведь никогда не любила тех двоих так, как вас!

Они помолчали, ласково глядя друг на друга.

— Монахи! — задумчиво протянула Жанна. — Что-то в моей жизни слишком много монахов!

— Забудь о том последнем, — сказал он, взяв дочь за руку, — забудь обо всем, что было. Жизнь твоя только начинается.

А потом добавил, ставя ударение на каждом слове:

— О твоей судьбе позабочусь я! И о его судьбе тоже! — он показал на колыбель.

— Бедняжка Франсуа, — вздохнула Жанна, — теперь он не получит татуировки!

И, поскольку отец уставился на неё с немым удивлением, стала объяснять:

— Всем детям, рожденным от него, герцог велел татуировать на стопе левой ноги масонский знак, чтоб те, кто им отмечен, уже не сомневались в своем происхождении. И, может быть…

— … Это должно было им служить вроде пароля?

— Вполне возможно.

— И этот знак вполне отчетлив и потом, когда стопа трется в обуви и кожа грубеет? — недоверчиво спросил брат Анже.

— В том-то и дело! Луи объяснил мне, что для татуировки он выбрал место, где нога не касается земли и кожа не грубеет.

— Значит, — менторским тоном протянул тот, — татуировку эту парень может носить с собой, носить тайну своего рождения, как солдат носит в ранце маршальский жезл.

В камине затрещало полено, стрельнув снопом искр.

— Ты помнишь, — спросил брат Анже, глаза которого вдруг сверкнули, как татуировка выглядела?

— Видела её столько раз, что могу нарисовать с закрытыми глазами! ответила Жанна.

Брат Анже встал и шагнул к рассохшемуся комоду за грифельной доской.

— Нарисуй мне ее! — сказал он Жанне, и глаза его странно затуманились.

Часть вторая. Запретные игры в предместье Сен-Дени

1

В 1760-е годы в парижском предместье Сен-Дени была весьма популярна некая личность, — всего лишь маленький мальчик. В существовавшей где-то метрике значилось, что имя его — Франсуа, но в этом буйном, шумном квартале его с первого дня именовали Фанфаном.

В то время нигде в Париже так не кипела жизнь, как здесь. На самой рю Сен-Дени располагались больницы и монастыри, но кроме них — множество дворцов, торговых домов и всевозможных транспортных контор, как пассажирских, так и грузовых. Дилижансы из Реймса прибывали

к гостинице "У святой Марты", экипажи из Арраса, Лилля, Суассона, Руана заканчивали путь на постоялом дворе "У большого оленя". Там же каждую среду и субботу путешественники могли сесть в дилижансы, отправлявшиеся в Санлис, Компьен, Дуо и даже в Брюссель. В сторону Сен-Жермен-эн-Лей, Манта или Канна — по понедельникам со стоянки против монастыря Дочерей Божьих. Этот шум, предотъездную суматоху и крики бродячих торговцев часто перекрывал звон колоколов, среди путников, готовившихся к отъезду, протискивались воинские патрули, тут же крутились девицы, ищущие клиента "пожирнее", разные забияки и драчуны — все это превращало улицу в вечно кипящий котел. Да и соседние улицы не были спокойнее — что рю де Сен-Жермен-л'Оксеруа, что рю Жан-Пен-Молле, что рю Трю-Ваш или рю де ля Гранд-Трюандери, причем самым оживленным местом, пожалуй, была центральная контора по прокату носилок на рю Тир-Боуен. Тут было изумительное место для забав восьми-девятилетних сорванцов, знавших каждый уголок, тупик, закоулок или скрытый проход. Фанфан тут знал многих, особенно девиц легкого поведения, которым временами оказывал услуги, относя записочки, а те в знак благодарности угощали его миндальным драже из лавки "Ле Фидель Бержер", находившегося на рю де л'Ашльер рядом с крупнейшим москательным магазином столицы "Мартин Д'Ор". Драже Фанфан обожал, девиц — нет. Если случалось, что какой-то путник, которому Фанфан оказал услугу, приглашал его выпить с ним в кабаке "Еловая шишка", то Фанфан всегда заказывал сидр. Сидр Фанфан обожал. Иногда пил его в "Еловой шишке", иногда в "Кафе кучеров" возле конторы дилижансов. И мечтал о том, что когда-нибудь его пригласят в "Кафе де Гиз", которое посещали самые шикарные клиенты, но такого ждать ему пришлось очень долго и произошло это при обстоятельствах, о которых он пока и думать не мог. Иногда Фанфан один или с другими подростками, входившими в небольшую шайку, где он был предводителем, торчал перед воротами приюта Гроба Господня на рю Сен-Дени. Туда прибывали путники, отправлявшиеся в Иерусалим или возвращавшиеся оттуда. Некоторые его приятели, Гужон, например, появлялись там в повязках или с вывернутой ногой, чтобы получить кое-какую мзду с христианского милосердия набожных путников и потом блеснуть перед девчатами. Но Фанфану это было не по душе. Его привлекало туда зрелище людей всех возрастов и сословий, отправлявшихся в далекую землю, где был погребен Христос. Фанфан хотел бы отправиться с ними, чтобы увидеть море и верблюдов — ну при случае и Гроб Господень, ибо Христос стал симпатичен ему с тех пор, как он узнал, что тот ходил по воде. А что касается источников доходов, у него были свои. По его мнению гораздо элегантнее — ибо Фанфан придавал особое внимание элегантности, хотя и вращался в такой среде, где, как мы увидим, это не принято, был один из них — при случае он становился членом братства "Синих детей".

В квартале был один приют — приют Святой Троицы на рю Гренета который давал кров и стол ста тридцати шести бедным детям — ста мальчикам и тридцати шести девочкам. Тех называли "Синими детьми" по цвету их одежды и чепцов. Приют использовал их на похоронах богачей, чтобы похоронная процессия выглядела подлиннее. Цена разумная — три ливра за дюжину — то есть за дюжину детей. Наследники платили после мессы. Потом казначей приюта собирал деньги и дети возвращались обратно, а Фанфан — сам по себе, поскольку вовсе не был членом братства, а их одежды изготовил сам, отдав в покраску старую ночную сорочку и чепец красильщику Валхуссару с рю де ля Коссопери, который взялся с радостью, поскольку Фанфан нашивал ему записочки от мадам Аймер — что та в такую-то ночь свободна, когда её муж, стражник Аймер, был на службе.

И вот Фанфан с успехом сопровождал похоронные процессии до самого кладбища. Никто из опечаленных родственников в нем никогда не сомневался, напротив, все считали весьма любезным со стороны приюта прислать детей сверх уговора — тем более, что Фанфан своим нежнейшим дискантом прекрасно распевал хоралы и мог до слез растрогать даже тех, кто ничего не унаследовал. В особенно удачные дни ему в карман перепадало до трех ливров! Но все он тратил на драже в "Ле Фидель Бержер". Потом делился и с Гужоном, щеголявшим грязными повязками, и с Николя Безымянным, чья мать была проституткой с рю де Лавандье Сент-Оппортюш и мучила Николя тем, что учила его читать и писать, и со Святым Отцом, которого так звали потому, что был он сыном канонника. Короче говоря, Фанфан щедро делился своими трофеями со всей своей компанией! Сен-Пер, или Святой Отец, будучи сыном канонника, был круглым сиротой, поэтому жил с Николя Безымянным у его матери, которая легко относилась не только к мужчинам, но и к заботам о чужом ребенке. И был ещё тут Пастенак, горбун, но тот их предал! Подростки, говоря о нем, непременно прибавляли к имени всякие ругательные прозвища и божились, что когда вырастут, пойдут к колдунье, чтоб та проткнула куклу Пастенака каленой иглой.