Фанфан и Дюбарри
Шрифт:
Короткий смешок мадам Баттендье прозвучал как колокольчик. Прелестная молодая дама искоса взглянула на Фанфана, заметив при этом:
— Ошибка ваша мне весьма лестна. Да, и внешность, и манеры ваши именно таковы, как мне и рассказывали!
Мадам Баттендье села, Фанфан тоже. Он осознавал, что красавица разглядывает его с все растущим любопытством.
— Значит, вам кто-то обо мне рассказывал?
Мадам Баттендье согласно кивнула.
— Несколько дней назад. Но вам ни за что не догадаться, кто. Мне сообщили, что вы в Бордо и попросили по мере возможности выяснить, где вы и не слишком ли тяжко вам приходится. Поинтересовавшись в канцелярии вашего полка, я к своему удивлению узнала, что мсье Фанфан проживает под моим кровом!
— Фаншетта! — Фанфан вскочил. — Это могла быть только она!
— Ах, да! — со смехом отвечала мадам Баттендье. — Она мне пишет раз в два-три года. На этот раз решила сообщить, что у неё родился сын — и, честно говоря, с изрядным опозданием, ведь сыну-то уже два года! Говорит, он очень мил. Особенно глаза, совсем не в мать и уж тем более не в мсье Турнере.
— Поздравьте её от меня!
— Обязательно! И, наконец, в постскриптуме написала о вас, как я уже сказала!
— Надо же, какая забота!
— И заодно просила меня позаботиться о вас, если только в этом будет нужда!
— Ее мучает совесть, мадам! — без всякой иронии ответил Фанфан. — Я угодил в солдаты не по своей воле, а только из-за подлого её предательства!
— Да я уже знаю! Она все написала. И мучается с тех пор, как родила сына.
— А почему с тех пор?
— Не знаю. Может, поумнела и теперь смогла понять, как навредила вам.
Фанфан прошелся по комнате, взглянув в окно на парусник, который с попутным ветром выходил из гавани, и возвратился к Авроре Баттендье.
— Я все давно простил, — махнул он рукой. — Но вы её откуда знаете?
— Ни за что не угадаете, — кокетливо улыбнулась она. — Мы были вместе в пансионе Сестер милосердия в квартале Сен-Дени, хотя и в разных группах я старше, чем она — но подружились за последний год, когда хотели принять постриг.
— Вы тоже?
— Да.
— Господь лишился двух таких красавиц!
— И как-то раз нас вместе, — продолжала Аврора Баттендье, — застукала мать-настоятельница, когда… — она вдруг запнулась, сильно покраснела и нежной ручкой прикрыла рот.
— Ну-ну! — воскликнул тут Фанфан, тоже смущенный, судя по всему. — Я ничего не слышал, мадам, — добавил он, — к сожалению… — и тихо засмеялся. Мадам Баттендье, подняв свои прекрасные глаза, которые до этого потупила, как подобает доброй христианке, вдруг закусила губку (такую яркую и нежную!) и тоже тихо рассмеялась.
— Какая жалость! — сказал Фанфан.
— Почему? — чуть слышно спросила она.
— Мы годы жили в Париже по-соседству, а я вас никогда там не встречал!
Он тихо к ней шагнул, но был разочарован, когда увидел, что мадам Баттендье встает. Та связь, которая, как ему на какой-то миг показалось, возникла между ними, сразу исчезла, стоило Авроре — в конце концов, прежде всего мадам Баттендье — вдруг светским тоном заявить:
— Ну вот и все! Теперь вы знаете, о чем я собиралась вам сказать.
И позвонила лакею.
— Благодарю, мадам, но я ни в чем не нуждаюсь, — заявил Фанфан, рассерженный таким финалом, и щелкнул каблуками с поклоном на прусский манер.
Что он себе вообразил? Что здесь, в салоне заключит в объятия эту мещанку, которая вдруг повела себя так холодно? Нет слов, она великолепна, и глубоко открытая грудь произвела неизгладимое впечатление, так что, пожалуй, слишком долгий пост затмил Фанфану разум и он увидел Бог весть какие перспективы там, где речь шла просто о светской любезности!
Аврора же, оставшись одна и ещё слыша шаги Фанфана, уходившего следом за лакеем, — тем самым, по которому тюрьма плачет, отчаянно заламывала руки.
— Ах, дура! — стонала чуть не в полный голос, — ах ты глупая Аврора, ты так и не сумела его заполучить! А ещё грудь чуть не всю выставила! Наверное, ты ему не понравилась! — она расстроено кинулась к зеркалу.
Такое состояние Авроры мы можем объяснить лишь горьким сожалением, что не сумела дать понять свое сердечное расположение и что она готова испытать все то, о чем предупреждала Фаншетта. Возможно, все ясней станет, если сослаться на такой пассаж её письма:
"… будь начеку, милая Аврора, а я как вспомню, на что он был способен в тринадцать лет, и как подумаю, что теперь ему шестнадцать, так вот что тебе советую: не оставаться с ним одна, если сама вдруг не захочешь этого! Господь Фанфану даровал такую аркебузу и он умеет так с ней обращаться, что будешь ты едва жива! Зато потом проснешься в его объятиях с единой мыслью: так умереть ещё раз!"
Слова эти Аврора знала на память. Читая, каждый раз вспыхивала, и, ходя по канцеляриям его полка, искала не столько Фанфана, сколь это его орудие. Авроре было двадцать два, и уже давным-давно ей не случалось умирать от счастья! Ах, если бы случилось так, как пишет Фаншетта! Ожить и снова умереть! И снова — долгие часы, за разом раз!
Аврора, вне себя от этой мысли, торопливо распахнула окно и увидела Фанфана, проходившего внизу. Услышав свое имя, тот поднял голову.
— Вы не хотели бы… осмотреть… какое-нибудь судно? — она спросила это странным голосом, срывавшимся при мысли о том, что произойдет, когда она останется наедине с этим стрелком.
"Фанфарон" был довольно крупным судном, перевозившим зерно. Фанфан давно его заметил у причала. У "Фанфарона" снят был такелаж и рангоут — шла подготовка к постановке в док. И на борту никого не было.
Фанфан в восторге разгуливал по палубе. Он уже ощущал суровый нрав открытого моря, и даже воздух казался не столь раскален как на берегу, всего в десятке метров, но гораздо свежее и ароматнее. Ладонью хлопнул по штурвалу:
— Ах, стать бы моряком, уплыть в Америку!
Потом он перегнулся через фальшборт и засмотрелся на волну, покачивавшую всякий мусор. Помчался на нос, вспомнив, как Христофор Колумб кричал "Земля!" Опять вернулся на корму, любуясь воображаемой кильватерной струей, исчезавшей на горизонте. И тут в мечты проник нетерпеливый голос: