Фанфарон

Писемский Алексей Феофилактович

– Да что же такое?
– вспылил уж, знаете, я.
– Все вам мало да мало, а спросили бы вы: как служил ваш отец и я? Жалованья мы получали вдвое меньше вашего, из дома ни копейки, кроме разве матушка тихонько от отца пришлет белья, а мы, однако, прослужили: я двенадцать лет, а брат пятнадцать.

– Если так рассуждать, так вы, конечно, - говорит, - дядюшка, правы, но вы забыли, что нынче не те уж времена и не такое мы с детства получаем воспитание. Кто говорит! Если б я вырос в деревне, ничему бы не учился...

(Он-то, изволите видеть, многому учился, думаю я; однако ж слушаю.)

– Роскоши бы, - продолжает, - не видал, в обществе не был принят, это другое дело, я бы

стоял там где-нибудь в деревне, ел бы кашу да говядину с картофелем, пил бы водку - и прекрасно! Но это для меня уж невозможно. Там у нас неделя не проходит без бала.

– Эх, - говорю, - Дмитрий Никитич, танцуя, целый век не проживешь.

– Кто ж, - говорит, - дядюшка, с этим спорит? Неужели вы думаете, что я в этих балах вижу цель моей жизни? Вовсе нет! Я хочу только жить между людьми, равными мне, и в обществе, хоть сколько-нибудь образованном; но предположим, что я поступлю буквально по вашему совету, то есть ничего не буду предпринимать и смиренно удовольствуюсь доходами с именья; в таком случае, как я и прежде вам объяснил, службу я должен оставить и, следовательно, поселиться в деревне, в нашей прекрасной Бычихе; но что ж потом я стану делать? В чем и какого рода могут быть у меня развлечения? Ездить по деревням на беседы да в села на базары!

– Кто вас, - говорю, - заставляет ездить по беседам? Занятия можно найти: хозяйничайте; а если захотите развлечься, зимой поезжайте в губернский город; у нас здесь веселятся больше по городам.

– Благодарю вас, дядюшка, покорно на ваших городских удовольствиях, говорит он и кланяется мне в пояс.
– Бывал я прежде, - продолжает, - был и теперь проездом в вашем губернском собрании. Что это такое, помилуйте, только что не горят сальные свечки да не подают квасу: скука, натянутость во всем, как на купеческой вечеринке, и что всего милее: я, например, в маскараде ангажирую одну девушку, она мне вдруг прямо говорит: "Pardon, monsieur*, я с незнакомыми не танцую". Я отвернулся и не стал больше говорить. Это черт знает что такое! Она видела, что я в мундире. Как, тетушка, скажете вы, оправдаете поступок этой девицы или нет?
– обращается он к жене моей; а та, знаете, чтоб немного побесить его:

______________

* Извините, сударь (франц.).

– Что ж?
– говорит.
– Она, верно, не хотела с вами танцевать.

Он только на это приосанился и ничего не сказал.

– Ну как, - говорю, - не хотела; она просто глупо поступила.

– Не глупо, - говорит, - дядюшка, а это дичь какая-то. Но там, боже ты мой, что это за женщины! Знакомы вы или не знакомы: она сейчас вас оприветствует, пойдет с вами одна под руку в сад, в поле; сама вызовет вас на интересный разговор - и все это свободно, умно, ловко! Вы, дядюшка, улыбаетесь; вам, как человеку пожилых лет, может быть, смешны мои слова, но я говорю справедливо.

– Нет-с, - говорю, - я не тому, а очень уж вы хвалите тамошние места; видно, там зазнобушка есть, так и кажется все в ином свете.

– Ну, дядюшка, - говорит, - что это за слово: зазнобушка, очень уж оно неблагозвучно, - и потом, подумавши, прибавляет: - Действительно, - говорит, - я имею там виды на одну девушку.

– Что ж, и жениться думаете?

– Конечно-с, тем более что это такая партия, о которой я не смел бы подумать, если бы не случай.

– Дай бог, - говорю, - Дмитрий Никитич, только смотри, есть поговорочка, которую твой покойный отец часто говаривал: "Девушки хороши, красные пригожи; ах, откуда же берутся злые жены?"

– Эта поговорка, - говорит, - дядюшка, никоим образом не может отнестись ко мне!

– Не хвастай, - говорю, - понравится сатана лучше ясного сокола; в тех местах женщины на

это преловкие, часто вашу братью, молоденьких офицеров, надувают; а если ты думаешь жениться, так выбери-ка лучше здесь, на родине, невесту; в здешней палестине мы о каждой девушке знаем - и семейство ее, и род-то весь, и состояние, и характер, пожалуй.

– Очень вам благодарен, - говорит, - дядюшка, за ваш совет и вполне уверен, что вами руководствует мне желание добра, но вы меня совсем не поняли. Обмануться я не могу, потому что я женюсь с расчетцем. Нынче уж, говорит, - дядюшка, над любовью смеются, а всем надобно злата, злата и злата. Точно так и я. У меня все предусмотрено: кроме ее прекрасного воспитания, ума, доброты ангельской, кроме, наконец, обыкновенного приданого, у ней миллионное наследство - в деле. Много ли у вас таких невест?

– В делах-то, пожалуй, - смеюсь я ему, - и у наших лежат миллионы, да дела-то - вещь темная...

– А вот какая, - говорит, - дядюшка, темная вещь, это мне говорил один тамошний стряпчий-законник, который на этих делах зубы приел. Он говорил, что на охотника за это дело сейчас можно дать двести тысяч.

– Хорошо, - говорю, - значит, дело. Только когда и скоро ли оно кончится?

– В этом-то, - говорит, - и фортель весь заключается: старик засиделся в деревне, обленился; ему страшно подумать тронуться в Петербург, и дело таким образом стоит, не двигается, но если оно попадет в руки человека с энергией, так ему будет недурно. Вот видите, - говорит, - дядюшка, как у меня далеко все рассчитано... Стало быть, я не слепой обожатель!

– Вижу, - говорю, - что у вас в голове все рассчитано, а на деле-то, мне кажется, так вас либо надувают, либо дурачат.

– Время-с, - говорит, - все это покажет.

– Конечно, - говорю, - время покажет...

И уж мне, знаете, стал надоедать этот спор.

– Кончим, - говорю, - мой милый Дмитрий Никитич, наши прения, которые ни к чему не поведут. Мне тебя не убедить, да и ты меня тоже не переуверишь; останемся каждый при своем.

Так мы с ним и поспорили; вижу, что мои замечания ему не очень понутру: нахмурился, ушел и с полчаса ходил молча по залу. Вечером, однако, приехала одна дама с дочерьми, он сейчас с ними познакомился и стал любезничать с барышнями, сел потом за фортепьяно, очень недурно им сыграл, спел, словом, опять развеселился. После ужина, впрочем, стал прощаться, чтоб ехать домой. Я останавливаю его ночевать.

– Нет уж, - говорит, - дядюшка, отпустите меня; я приехал на такое короткое время, надо с матушкой побыть.

– А в таком случае, - говорю, - не смею останавливать, поезжайте.

– У меня, впрочем, - говорит, - дядюшка, до вас просьба есть.

Согрешил! Думаю, верно, хочет денег просить.

– Какая же это просьба?
– говорю не совсем уж этаким приятным голосом.

– Я, - говорит, - дядюшка, желаю остальную свободную часть имения заложить, и как это зависит от здешних судов, так нельзя ли вам похлопотать, чтоб мне скорее это сделали?

– Это, - говорю, - Дмитрий Никитич, ты таким-то манером думаешь устраивать именье?

– Невозможно, - говорит, - дядюшка, при таком случае, как женитьба, о которой я вам говорил; не могу же я быть совершенно без денег.

– Послушай, - говорю, - Дмитрий Никитич, исполни ты хоть один раз в жизни мою просьбу и поверь, что сам за то после будешь благодарить: не закладывай ты именья, а лучше перевернись как-нибудь. Залог для хозяев, которые на занятые деньги покупают именья, благодетелен; но заложить и деньги прожить - это хомут, в котором, рано ли, поздно ли, ты затянешься. О тебе я не говорю: ты мужчина, проживешь как-нибудь; но я боюсь за мать твою, ты оставишь ее без куска хлеба.