Фанфаровый фарфор
Шрифт:
У меня есть…
…э-э-э…
Нет, не так, ну-ка, собрался, сконцентрировался, и —
У меня есть…
…тьфу ты черт, не получается, сознание отказывается выдавать слово, я точно помню, что должно быть какое-то слово, но, черт возьми…
Короче, у меня есть.
Это.
Вот это самое.
И это хорошо.
Большое, в него можно войти, и можно из него выйти, и можно быть в нем, а можно быть не в нем (тоже для этого есть какие-то слова, в упор не знаю), и там, в нем, хорошо, там теплее, там есть мягкое, на чем можно спать, там можно сидеть у тепла, и… что-то
…а вот.
Что-то гулкое, что-то ударяющее, а потом гудящее, что-то воющее… и не так – сначала удар, потом вой, потом гул.
Ддд-о-о-о-о-м-м-м-м-мм…
Вот так.
Да.
У меня есть д-до-о-ом-м-м.
И это хорошо.
Завариваю что-то терпко пахнущее, вспоминаю – каф, нет, не каф, – кооф, вот это, горькое, сюда надо сугар, и это вот, белое, и размешать, и будет хорошо. И еще чтобы вот это розовое с белым шкворчало на черном и круглом, и еще шкворчало с желтой сердцевиной, вот как здорово, красота какая.
И так хорошо. Чтобы хрустело на металлических зубцах, потом на моих зубах, это я уже на веранде, где за ступеньками крыльца начинается что-то трещащее, нет, это название у него трещащее – т-р-р-р-ава. Тр-тр-тр-трр-р-рава.
А дальше темный туман, нехороший какой-то туман, непривычный, все остальное привычное до черта, а это первый раз. Допиваю кооф, выбираюсь на траву, и дальше, в туман, сам не знаю, зачем – должно же там быть хоть что-то. Ничего нет, тьма обступает, как-то нехорошо обступает, что в двух шагах от дома я уже не вижу пальцы вытянутой руки, и сам дом (ддо-о-ом-м-м-м), становится почти неразличимым. Мне страшно, я отступаю назад, в тра-тра-траву, смотрю на фонарь у крыльца, осторожно снимаю фонарь с крючка, снова иду, подсвечиваю себе путь – уютное янтарное сияние беспомощно спотыкается о темноту.
Я так не хочу, я хочу, чтобы что-то было там, за воротами дома, я помню, что что-то должно быть – хотя никто не говорил, что за воротами дома что-то бывает.
А я знаю.
Должно быть.
Тьма не сдается, я тоже не сдаюсь, я настаиваю, – должно быть, должно, вот потому что… Туман отступает совсем немного, выпускает несколько голых деревьев, какими они бывают по осени. И новое слово из ниоткуда, звенящее, шелестящее – осень…
Должно быть что-то еще.
Понять бы еще, что именно – что-то, нет, не понимаю, проклятущая память не подсказывает мне, – я не знаю, я только чувствую, что должно быть еще что-то, вот тут, вокруг меня, но почему оно должно быть, кому должно, что именно – я не знаю ответа. Только какая-то смутная неясная тоска, тоска от того, что чего-то нет…
Это неправильно, говорю я себе.
Неправильно.
Потому что…
…потому что просто… неправильно…
Не-дом, говорю я себе.
Нет, не так.
Другой дом.
Чужой дом.
Жуткое сочетание, несочетаемое, пугающее, как дом может быть не моим, чужим, другим, – да никак не может, это же дом, дд-о-о-ом-м-м-м…
А вот может.
Вот этот, свет которого я вижу вдалеке, с моей веранды, даже отсюда могу различить два этажа, мансарду, свет в окнах.
Иду. Если это можно назвать иду – по пустоте, не чувствуя под собой
Чужой.
Я еще не понимаю толком, кто чужой, но – чужой.
Он.
Вон там.
Кто, кто, спрашиваю я свою память – и не нахожу ответа, память молчит, давится сама собой.
Но – он.
Но – вот так.
И проще всего сделать вид, что ничего не происходит, ничего не изменилось, подумаешь, он, ну и что, что он, мало ли, какой там он… И понимаю, что не получится сделать вид, что ничего не произошло, что я должен что-то сделать, приблизиться к нему, и…
…и…
…черт возьми, хоть бы знать, что – и…
Иду к нему, (к другому! К чужому!) ближе, ближе, шагаю по пустоте, чуть расчерченной на очертания каких-то камней под ногами, – останавливаюсь, не доходя несколько шагов, я смотрю на его спину, я не хочу, чтобы он оборачивался, я не хочу…
Хруст под ногами.
Ветка.
Я вижу его лицо, его…
…черт, а это, оказывается, больно, когда видишь другие глаза, это больно, когда – глаза в глаза, это обжигает. Он тоже отводит взгляд, ему тоже больно.
Я понимаю, – мы умеем обжигать глазами.
Не отворачиваться.
И не смотреть в глаза.
А так. Слегка. Смотреть, и в то же время не смотреть. Подходить, и в то же время не подходить. Все в каких-то полутонах, на какой-то неуловимо тонкой грани между – уйти прочь и подойти слишком близко.
Еще два шага.
А потом нужно раскрыть рот, вот это я понимаю – раскрыть рот, вот так, а потом… а потом закрыть… или нет, не закрыть, что-то другое, что-то… вдохнуть… выдохнуть… и не просто выдохнуть, а как-то…
– А-а-а-а-аа-а…
…сам пугаюсь того, что получилось, он тоже пугается, отскакиваем друг от друга, тут, главное, собрать волю в кулак, не убежать…
…и попробовать снова…
– А… а-а-аг-га-а-аа…
Получается, черт меня дери…
– Д-доо-о-о-м-м-м-м… д-до-о-о-о-м-м-м-м…
Показываю на дом, и здорово так получается, это же —
– Д-до-м-м-м-м!
И это же —
– Тр-тр-тр-р-р-р-р-ава!
Он смотрит на меня – с пониманием, я уже догадываюсь, что он будет говорить, и все-таки пугаюсь, когда это случается, звуки какие-то странные, жутковатые —
– Му-у-у… му-у-у… му-у-у-н-нн…
Показывает на себя, повторяет нетерпеливо:
– Му-у-у-у-н-н-н-н! му-у-у-у-у-н-н-н-н-н!
Не понимаю это – мычащее, ноющее, но он настаивает на своем, снова тычет в грудь, снова мычит, смиряюсь, соглашаюсь, пусть будет так, ткнуть себя в грудь и сказать – Му-у-у-ун. Тыкаю себя в грудь, говорю —
– М-у-у-ун.
Он мотает головой, он не соглашается, он не хочет, чтобы я так делал. Принимаю правила странной игры, что он может ткнуть себя в грудь и сказать – му-у-у-н, а я не могу. Это несправедливо, думаю я, я хочу сказать ему – несправедливо, но не могу выговорить такое длинное слово, получается что-то неуклюжее – не… не… не…