Фантасмагория и другие стихотворения

Кэрролл Льюис

Эхо

Леди Клара Вер-де-Вер Молвит (восемь ей весной): Если покачнуть колечко — звонко катится оно. Как кашку есть, подав пример, Сказала: «Не узнавши славы, Те упадут, скатившись вниз, в ком от природы нрав лукавый. «Сестры, братья! Он неправ, Надзиратель наш настырный, Ловящий тех, кто не знает то, что дважды два — четыре!» «Лучше злата добрый нрав, — Молвит, словно невзначай, — Эта ночь мертва, печальна, а меня ждут дома — к чаю». Перевод С. Головой

Морская болезнь

Я нечисть и зонтик, один на троих, Налоги

и всякие хвори Терпеть не могу, только более их Я ненавижу море. Рискните соленую воду разлить. (Противно — скажу априори.) А если ту лужу на мили продлить? Похоже — не так ли — на море? Побейте собаку хорошим кнутом (Жесток сей поступок — не спорю), Но именно так воют ночью и днем Холодные ветры с моря. Я нянюшек вижу, ведущих ребят, С недетским упорством во взоре Несущих снопы деревянных лопат, Конечно, по берегу моря. Кто столько древесных истратил пород На эти лопатки? О горе! То был вероятней всего идиот Или любитель моря. Влечет вас стихии манящая песнь Поспорить с волной на просторе. А если вас скрутит морская болезнь? Ну как? Привлекательно море?

Вам нрав насекомых прибрежных знаком? Нет? Тот, кто не слишком проворен, Узнает немедленно, взявши внаем Жилье подешевле у моря. Вы любите кофе с приморским песком, А в чае соленую горечь? И яйца по вкусу вам с рыбьим душком? Выходит, вы выбрали море. И если тех лакомств изведав сполна, Вы в лес не запроситесь вскоре, Пусть мочит вам ноги морская волна. Вам рекомендовано море. Люблю я на море живущих друзей, И я у них тоже в фаворе, Но в обществе их удивляюсь сильней, Как может нравиться море. За ними на скалы, ленив и устал, Я лезу, забыв об опоре. И что же я слышу, сорвавшись со скал? Как восхитительно море! И чувствую я, что смеялись друзья В чрезмерном каком-то задоре, Как только соскальзывал в лужицы я, Те, что оставило море. Перевод М. Матвеева

Рыцарь попоны

А у меня есть добрый коник А зависти — ни йоты, Ко всем, кто хлещет по попоне, А нос их в каплях пота, Зачем же так колотят пони, Коняшку из капота! Мое седло… — Со стременами? — Спросили вы, — для пят? Нельзя мне ездить в этом сраме — Коняшки не простят. Ведь стремя для баранов, сами — Не лучше вы ягнят. А у меня есть удила — Изысканны, прекрасны, Но не пригодны для осла, Спешащего к Парнасу! Они коням дают крыла — То удила Пегаса. Перевод С. Головой

Гайавата фотографирует

[В век подделок не имею я претензий на заслуги за попытку сделать то, что всем известно и несложно. Ведь любой в известной мере чуткий к ритму литератор сочинять часами мог бы в легком трепетном размере славных строк о Гайавате. Посему не стоит, право, обращать свое вниманье к форме маленькой поэмы, к заключенным в ней созвучьям — пусть читатель беспристрастный судит непредубежденно только поднятую тему.]

С плеч могучих Гайавата Фотокамеру из бука, Полированного бука Снял и сей же час составил; Упакована в футляре, Плотно камера лежала, Но раздвинул он шарниры, Сдвинул стержни и шарниры Так, что ромбы и квадраты Получились, словно в книгах, Книгах мудрого Евклида. На треногу все воздвиг он — Заползал под темный полог — Простирал он к небу руки — Восклицал: «Не шевелитесь!» — Сверхъестественное действо! Вся семья пред ним предстала. Все по очереди, чинно. Перед тем, как сняться, каждый Предлагал ему, как лучше, Как получше выбрать позу. Первым был отец семейства: Он у греческой колонны Пожелал расположиться, У стола хотел стоять он, У стола из палисандра. Он держал бы свиток крепко, Крепко левою рукою, В сюртуке другую спрятав (Так, как будто Бонапарт он), Простирал бы взгляд в пространство, Взгляд унылый дикой утки, Побежденной злою бурей. Героическая поза!

Только зря — не вышел снимок, Ибо он пошевелился, Ибо он не мог иначе. Вслед за ним его супруга Перед камерой предстала, Разодетая в брильянты И в атлас, в таком наряде Краше, чем императрица. Грациозно боком села, Вся исполнена жеманства И с огромнейшим букетом, Большим, чем кочан капусты. Так она, готовясь к съемке, Все болтала и болтала, Как мартышки в чаще леса: «Так ли я сижу, мой милый?», И «Хорош ли выйдет профиль?», «Не держать ли мне букетик Чуть повыше, чуть пониже?»

Фотография не вышла. Следом старший сын — блестящий, Славный Кембриджа питомец, Он хотел бы, чтобы образ Эстетически стремился В самый центр, к его булавке, К золотой его булавке. Он из книг усвоил это Джона Рескина, который «Современных живописцев», «Семь столпов архитектуры» Написал и много прочих; Но, возможно, он не понял Смысла авторских суждений. Как бы ни было, однако Неудачным вышло фото.

Вслед за ним его сестрица С пожеланьем очень скромным, Чтоб на фото воплотился Взгляд ее «прелестно-кроткий». «Кротость», так она решила, В том, что левым глазом смотришь Влево искоса с прищуром, Правый глаз потупив долу И кривой улыбкой скрасив. Но, когда она просила, Не ответил Гайавата, Словно он ее не слышал. Лишь когда она взмолилась, Улыбнулся как-то странно, «Все равно», — сказал он хрипло И умолк, кусая губы. В этом не было ошибки — Фотография не вышла. То же с сестрами другими. Самый младший сын последним Перед камерой явился. Был настолько он взъерошен, Круглолиц и непоседлив, Куртка так покрыта пылью, Прозван сестрами своими Был настолько он обидно — Джонни-Папенькин сыночек Или Джекки-Недомерок, Что на фото, как ни странно, По сравнению с другими Получился он неплохо, Пусть хотя бы и отчасти.

Напоследок Гайавата Всю семью собрал толпою («Группой» — так сказать неверно), И отличный сделал снимок, На котором наконец-то Вся родня удачно вышла. Каждый был самим собою. А затем они ругались, Невоздержанно ругались, Так как снимок был ужасен, Как в каком-то сне кошмарном. «Что за жуткие гримасы, Очень глупые и злые — Так любой нас сразу примет (Тот, который нас не знает) За людей весьма противных» (Так, наверно, Гайавата Размышлял не без причины.) Все кричали раздраженно, Громко, зло — так воют ночью Псы бездомные, и кошки Так визжат в безумном хоре. И тогда его терпенье, Прирожденное терпенье Вдруг ушло необъяснимо, А за ним и Гайавата Всю компанию покинул, Но покинул не бесстрастно, Со спокойным, сильным чувством, Чувством фотоживописца, А покинул в нетерпенье, В чрезвычайном нетерпенье, Выразительно заметив, Что не вынесет он дольше, Неприятнейшую сцену. Наспех он собрал коробки, Наспех их увез носильщик, На тележку погрузив их, Наспех взял билет и сел он, Сел на самый скорый поезд. Так уехал Гайавата. Перевод М. Матвеева

Меланхолетта

Она весь день была бледна, Таила грусть во взоре, Вздыхала к вечеру она, Своей печали вторя: «Я завтра спеть тебе должна Элегию в миноре». Сказать же, право, я не мог, Что рад был слышать это, И я, свой горестный чертог Покинув до рассвета, Блуждал, пока не вышел срок Печального обета. Сестра-печаль! Мой скудный кров Ты скорбью наполняешь, Я возносить хвалу готов, Когда ты засыпаешь, Но, только сбросишь тяжесть снов, Ты вновь слезу роняешь.