Фантасмагория и другие стихотворения

Кэрролл Льюис

Желая утолить хандру, (За слог прошу прощенья) Я в Сэдлерс Веллс свою сестру Повел на представленье В надежде, что она к утру Изменит настроенье. Я пригласил троих повес: Они могли всегда вам И меланхолию, и стресс Смирить веселым нравом. Был Джонс игрив, был Браун резв, А Смит был самым бравым. Служанка подала обед И так была любезна, Как я учил ее… Но нет — Вновь слез отверзлась бездна. Сам Джонс шутил с ней тет-а-тет, Все было бесполезно. Игривый Джонс, игрив вдвойне, В весьма шутливом роде Повел рассказ свой о цене На обувь и погоде. Она в ответ одно: «Мне не Помочь в моей невзгоде». Я торопил: «Венец стола! Попробуйте форели!» «Венеция… мост Вздохов… мгла… Душа томится в теле…» — Она, казалось мне, была Вся в Байроне и Шелли. И нет нужды упоминать, Что нам на том обеде Еду пришлось чередовать С рыданьем юной леди. О! Как хотел я сыром стать Тем, что был мною съеден. Не тратил Браун лишних слов: «Мадам! Вы предпочли бы Охоте псовой рыбный лов? Охоту — ловле рыбы? Ответьте честно мне, каков,

Сударыня, ваш выбор?» «Когда ты сам тоской убит, Тут явно не до лова, — Трагический имея вид, Она сказала. — Что вы! Из рыб мне близок толькокит — Он слезы льет китовы». «Король (как всем известно) Джон» В тот день давала труппа. Я был подавлен и смущен, Услышав: «Это глупо». Она слезу, исторгнув стон, Ронять пыталась скупо. Старались мы в который раз Развлечь ее — вдоль зала Печальным взглядом тусклых глаз Скользя, она сказала: «За рядом ряд…» — и в тот же час Сестрица замолчала. Перевод М. Матвеева

Послание ко Дню святого Валентина

[Другу, который выражал неудовольствие тем, что я был рад его видеть, но, как ему показалось, не очень огорчился бы, если бы он не пришел вовсе.]

Ужели радость нам видней, Едва минует пара дней, Тех, что являются за ней В тоске и скуке? Не можем разве мы друзей Любить в разлуке? Я разве должен быть готов Под гнетом дружеских оков От милых сердцу пустяков Отречься сразу И ввергнуть в скорбь в конце концов Свой бедный разум? Я разве должен быть угрюм, Худеть, бледнеть от мрачных дум, Печать dolorum omnium [1] Обозначая, Пока вам не придет на ум Явиться к чаю? И разве должен плакать тот, Кто дружбу истинной сочтет, Всю ночь страдая напролет, В полубессонном Бреду приветствовать восход Тоскливым стоном? Влюбленный, если милый взгляд Не видит много дней подряд, Рыдать не станет невпопад Как одержимый, А сложит несколько баллад Своей любимой. И если он их поскорей Пошлет избраннице своей, Письмо доставят без затей По истеченью Тринадцати февральских дней По назначенью. И где б вы в следующий раз Меня — во вторник, через час, В толпе ли, с глазу ли на глаз Ни повстречали, Я верю, что увижу вас В большой печали. Перевод М. Матвеева

1

Всевозможных страданий (лат.)

Три голоса

Первый голос

Он пел соловушкой хорал, Он с каждым счастье разделял, А бриз морской волной играл Он сел — подул наискосок На лоб игривый ветерок, И шляпу снял, и поволок,

Чтоб положить у самых ног Чудесной девы — на песок, А взгляд ее был хмур и строг. И вот, за шляпой шаг свой двинув, Прицелившись зонтом-махиной, Она попала в середину. И с мрачной хладностью чела, Хоть шляпа мята вся была, Нагнувшись, шляпу подняла.

А он от грез был лучезарен, Затем сказал, что благодарен, Но слог его был так кошмарен: «Утратив блеск, кому он нужен Сей ком, а денег стоил — ужас! К тому ж я шел на званый ужин». Она ж в ответ: «Ах, зван он в гости! Что ж, вас дождутся ваши кости! Блеснуть хотели шляпой? — Бросьте!» Вздыхает он и чуть не плачет. Она усмешку злую прячет, А он как пламенем охвачен: «Да что мне «блеск»? — и он поведал: Я б досыта всего отведал: Там чаем — чай, обед — обедом». «Так в чем преграда? — Ну ж, не трусь. Путь к знаньям дерзостен, боюсь, Ведь люди — люди, гусь лишь гусь».

Он простонал взамен речей, И мысль уйти, да поскорей, Сменилась: «Что б ответить ей?!» «На ужин! — и хохочет зло, — Чтоб улыбаться за столом, Упившись пенистым вином!» «Скажите, есть ли униженье Для благородного творенья Найти и в супе утешенье?» «Вам пирожка иль что послаще? Манеры ваши столь изящны И так — без снеди преходящей!» «Но благородство человека Не в том, что он в теченье века Не съел ни ростбифа, ни хека!» Ее глаза сверкнули строго: «Лишь подлый люд, а вас тут много, Шутить способен так убого! Коптите небо для утех И землю топчите — вот смех — Они не ваши, а для всех! Мы делим их, хоть поневоле, С народом диким, что на воле На обезьян похожи боле». «Теории плодят сомненья, А ближний, я не исключенье, Нам дан не ради осужденья». Она разгневана, как волк, А он шел в тьму наискосок И тростью исследил песок. Валькирией, средь страсти, бреда, Она сражалась до победы, Чтоб слово вымолвить последней. Мечтая, словно ни о чем: Сказала, созерцая шторм, «Мы дарим больше, чем даем». Ни «да», ни «нет» в ответ, но светел Он стал, сказав: «Наш дар — лишь ветер», — Он сам не знал, что он ответил. «И есть тогда, — сказала так, — Сердца, что могут биться в такт. Что гонит вдаль их? Мир? Сквозняк?» «Не мир, но Мысль, — он ей в ответ, — Безбрежней моря в мире нет, Ведь Знаний тьма — ведь Знанье свет». Ее ответ упал сурово На его голову свинцовым, Огромным слитком полпудовым: «Величье с Благом свет льют вечный Но легкомыслен, опрометчив, Кто каламбурит век беспечно. А кто, куря, читает «Таймс», А в Рождество идет на фарс, Преступным кажется для нас!» «Ах, это правило подчас, — Стеня, зардевшись и стыдясь, Сказал, — сложней, чем преферанс».

Она спросила: «Отчего же?» Свет мягкий ощутив на коже, Воскликнул он: «Не знаю, боже!» Волною золотой пшеницы К монахам в окна свет стучится, Природный цвет дав рдевшим лицам. Взгрустнув, что он краснел, ославясь, Сказала горько: «Нам на радость, Величье побеждает слабость». «Ах, истина, ты хуже бремени, — Сказал, — ты так несвоевременна, Не лезешь в лоб, тяжка для темени». И покрасневши в первый раз Сказала хладно, напоказ: «Она тяжка, но не для вас». Она опять взглянула строго. И он взмолился: «Ради бога!» Она смягчилась хоть немного: «Ведь эта мысль, — хоть вы с трудом С ней миритесь, — ваш мозг умом Вдруг осветила, скрывшись в нем. Лишь тот, кто плакал, тосковал, Вместить способен идеал, Что высшим Знаньем осиян. Как цепь, что все соединяет, Как колесо, что поднимает, Нас Мысль Познаньем озаряет». На этом он расстался с ней. Никто из них не шел быстрей. А он казался все мрачней.

Второй голос

Изъели волны брег в мочало, Она прелестно поучала, А он молил, как и сначала. Она смягчала «сладкий» тон, И монолог был оживлен, Как трутень неуклюж был он. «Из мела не удастся нам Сыр получить», — слова к словам Аккомпанируют шагам.

Но голос звучен был, бесспорно, Она спросила вдруг: «Который?» — То высший миг был разговора. В тупик поставивший ответ С пещерным эхом слившись, след Утратил в волнах — без примет. Он сам не знал, что отвечал ей, Как лук, стреляющий случайно, Но мимо слуха — от отчаянья. Ответа ей его — не надо, С опущенным свинцовым взглядом, Шла, словно нет его с ней рядом — И били больно, как кулак, Ее вопросы «Что?» и «Как?» И силлогизмов дикий мрак. Когда ж, устав зря, бестолково, Просил он объяснить два слова, Она все повторила снова. Пренебрегая явно Смыслом, Сказал он, ведь, вскипая, кисли — В агонии ужасной — мысли: «Ум — роковая нам награда, Абстракций, совпадений чадо, Такое ж, как и мы! Не правда?» Тут ее щеки запылали Уста надменно замолчали, Но даже молча подавляли.

Теперь ответ — её — не нужен, Взгляд словно камнем перегружен, Умчаться бы! — Но он недужен. Она слова его бичует Без промаха, как кошка, чуя, Где птичка в темноте ночует. Его ум бросив на лопатки, Разоблачив до кости гладкой, Мысль излагала по порядку: «Но люди ль люди? И прильнут К потоку ль дум — взять ту одну, Росе подобную, вину? И лихорадочный глаз наш Сумеет ли узреть сквозь кряж Тщеты — мучительный мираж? Услышим ли немые крики, Им полон воздух, ведь великой Вновь кровью налились все блики? Как дышит луг янтарным светом, И как парит в тьме беспросветной, В граните ночи — шлейф кометы? Среди ровесников, став сед, Ты, человек, сквозь толщу бед Узришь ли молодости след? Нам прошлое приносит звук — То подолов шуршащий круг, И пальцем в дверь легчайший стук. Но в час мечты, в полета час Унылый призрак зрит на нас Из глубины стеклянных глаз. То призрак суеты сует, Ведущий в лес дремучих лет, И стынет кровь — и жизни нет». У фактов вырвала из губ, — С восторгом зверя, а он груб, — Святую правду, словно зуб. Круг мельниц встанет, как немой, Когда всю речку выпьет зной, Так и она молчит. — Покой. Так после тряски, шума, гвалта Шел пассажир, ища прохладу, Когда домчался, куда надо: Средь суматохи — сбой моторов Лишь слышен, но по коридору Носильщик бархат топчет скоро. Со взглядом, ищущим преград, Беззвучно губы мысль твердят, И вечно хмурен ее взгляд. Он радостно смотрел: полна Покоя даль, и спит волна В молчанье мертвом, а она Клочок пространства созерцала, И словно эхо повторяла Круг мысли стертой — все сначала.

Но он не мог расслышать ухом, Хоть оно чутко, а не глухо, Что говорила она сухо, На береге волны печать, Как принялась рукой качать, — Вот все, что он сумел понять. Он видел зал — как бы сквозь сон — С гостями в мрак был погружен, Все ждут… — Кого ждут, знает он. Они, поникнув, не уснули, Но каждый съежился на стуле, Глаза отчаяньем блеснули! Не разговорчивей креветок, Мозг сух от скорби беззаветной, Вы не дождетесь их ответа — «Ждем три часа! Довольно, Джон! — Один издал все ж вопль и стон: Скажи, накроют пусть на стол!» Виденье, гости, — все пропало, Одна лишь дама среди зала Благоговейно причитала. Ушел он, сев на брег морской Следить за мчащейся волной С приливом на берег сухой.

Бродил он возле кромки чистой Воды, и ветер пел речисто На ухо, шли валы игристы. Зачем он слушал ее снова И замирал над каждым словом: «Ах, жизнь, увы, абсурд неновый!»

Третий голос

Лишь миг недвижна колесница Его слезы была — стремится, Печаль излить его ресница. А ужас прямо в сердце дышит, Глас ни вдали, ни рядом — выше — Казалось, слышен, — но не слышен: «Но нет в слезах ни утешенья Ни искры сладкого сомненья, Все тонет в мрачной тьме томленья». «От слов ее открылась рана, Они мудрей, чем океана Был вой невнятный постоянно, — Сказал, — мудрее, чем потока От запада и до востока Певучий диалект глубокий». А голос сердца тих, суров, Словами образов — не слов, Сказал, как путник, тяжело: «Ты стал сейчас глупей, чем прежде? Так почему глас знанья нежный Не слушаешь, живя надеждой?» «О, только бы не это! — Ужас! Уйти к вампиру лучше — глубже В пещеру, плоть отдав ему же!» «Будь тверд, ведь мыслей мудрых тьма, — Безбрежна и теснит сама Коросту скудного ума». «Не это! Лишь не одиноким Остаться. В голосе глубоком Ее был странный хлад жестокий. Эпитеты ее чудны, И не было ведь глубины В ее словах, что так ясны. Ответы были величавы, И я не мог не верить, право, Что не мудра она на славу. Не оставлял ее, пока, Запутав мысли, как шелка, Она не стала далека». Но шепот проскользнул дремотно: «Лишь в правде — правда. Знать охота Суть дел всем», — подмигнул вдруг кто-то Благоговейный ужас смерть Внушает, голову как плеть Он свесил — жив едва — на треть.