Фантасофия. Выпуск 5. Фэнтези и Магический реализм
Шрифт:
– Ефрейтор суть старший солдат, – разъяснил он, чуть сузив красивые тёмные глаза. – Следовательно, никакого противоречия здесь нет.
И оглядел свои холёные пальцы, где, увы, не было легендарного перстня с надписью «И это пройдёт» – якобы его отобрал на входе апостол Пётр, заявив, что ЭТО уже не пройдёт.
Сократу ещё хотелось поспорить, но опыт напоминал ему, что сие рискованно. Поэтому он зажевал губами, обдумывая какую-нибудь тему для беседы… и нашлась тема. Он прицепился к Невинно убиенному младенцу:
– Эй, юноша! А вы знаете разницу
Мыслитель поморщился. Сальности тоже оскорбляли его нравственные чувства… Да и вообще он не мог взять в толк, как очутился здесь этот язычник! Ладно там Соломон, Адам, Младенец, с ними всё ясно. Худо-бедно объяснимо и присутствие Ефрейтора, хотя самого его Мыслитель не любил за грубость и буйство… Но Сократ, насмешник и бездельник, которого и сами язычники не вытерпели! Но отец Амвросий!..
Каким путём сюда проник лжесвященник отец Амвросий, душе ортодокса понять было решительно невозможно. Сократ, и тот был не таков. Этот же нагло объявил себя имеющим сан, лаялся со всеми, кроме Ефрейтора (побаивался) и Соломона (бесполезно) и втихаря писал Самому доносы на соседей.
Впрочем, писали здесь многие. Соломон продолжал «Екклесиаста». Ефрейтор карябал рапорты с просьбой наградить его медалью «За взятие Кенигсберга», каковую на Земле получить не успел по естественным причинам; даже посмертно не мог быть награждён, так как и в списках погибших не значился: по его словам, снаряд с «Фердинанда» грохнул в полуметре – и не петлички, ни лычки… Мыслитель, слушая этот рассказ, незаметно кривился, не очень верил, но помалкивал.
Сам он тоже склонялся к тому, чтобы написать – на Амвросия; дальше терпеть самозванца было невмоготу, даже думать о нём невозможно без волнения… Вот и сейчас как раз подумал, разволновался и напустился на Сократа:
– Опять вы с вашими скабрезностями! Вот уж воистину… почитай о нём у Диогена Лаэрция, найдёшь, что он был ростовщик, сверх того запятнал себя такими гнусностями, о коих и говорить непристойно.
Сократ воспрянул:
– Ну, это ваш Мережковский сочинил! Ну и что? Где он? И где я? То-то!.. Меня Данте, и тот в чистилище поместил. Смелости ему, конечно, не хватило, но…
Мыслителя как гвоздём снизу ткнули – от «чистилища». Он бешено вскочил.
– Что?! Ты тут ещё разведи католицизм, старая жопа! Чёрт…
И обмер. Слова колом встали в горле.
– О, Господи… – наконец выдавил он и кое-как перекрестился. – Прости мне прегрешения мои… Из-за вас осквернил уста… Что теперь будет?!
Тут как тут оказался и отец Амвросий.
– Что будет?.. – вреднейшим тенором пропел он. – Высекут, вот что будет! И поделом. Осквернил уста он, ишь ты… Небось не Земле не так осквернял, а? В пост мясо жрал!
Мыслитель задохнулся, глаза завертелись как колёса, но сказать ничего не успел, Ефрейтор гаркнул первым:
– Молчать! Смир-рна! Развели бардак! На гауптвахту!
Взвизгнул отец Амвросий, затрясся, забрызгал слюной, заголосили всяк своё Мыслитель и Сократ, горько заплакал
И распахнулась дверь. Предстал архангел Михаил.
И враз всё смолкло.
Архангел обвёл всех таким взглядом, от которого Сократ повторно ощутил во рту вкус цикуты, а отец Амвросий испытал сильнейший позыв к стулу. Ефрейтору, и тому стало не по себе.
– Ну что, придурки, – негромко произнёс Михаил. – Совсем страх потеряли?..
Тишина стала ещё тише. Все застыли в таких позах, в каких застиг их гнев архангела.
– А ну… – он сделал паузу… – Лежать!
Спешно зазвякали пружины коек. Соломон, правда, Адам и Младенец и так лежали, а все прочие мигом юркнули под одеяла, только ефрейтор замешкался, держал фасон… Это вызвало окрик:
– А тебе что, отдельно повторять, неизвестный солдат Рабинович? Монументом стать хочешь, да?.. Так это я быстро. Гипса у нас много, заделаем, поставим, и будешь стоять в лучах заката… Ну?
Ефрейтор, бурча под нос, накрылся одеялом, стих… Михаил обвёл палату взглядом, погрозил Младенцу:
– Ты, выкидыш, не реви, понял? Только попробуй у меня занюнить, рад не будешь… Понял?
Тот всхлипнул:
– Я не выкидыш… Меня мачеха крысиным ядом извела. В картошку подсыпала…
– И я могу, – заверил его Михаил. – Легко! И тогда отправишься уже в преисподнюю. Понял?
Соломон ухмыльнулся. Едва заметно, но и это не скрылось от сурового ока.
– Улыбаемся, да? – спросил архангел и тоже улыбнулся, такой улыбкой, от которой слабонервного свело бы судорогой. – Ну-ну, давай… Доулыбаешься… Это ты врачам можешь мозги парить, а со мной номер не пройдёт, понял?.. Я вижу, что ты косишь, прячешься здесь. Смотри, могу взяться… Тогда сам рад будешь сбежать, да поздно будет… Ну?
Автор «Екклесиаста» слабонервным не был. Он неопределённо двинул бровью и молвил:
– Всё возможно, спору нет. Но ведь два… м-м… разумных существа всегда найдут компромисс, не так ли?
И его рука откуда-то из недр кровати выудила новенькую сотню, поиграла ею и оставила на одеяле.
Михаил внушительно откашлялся. Банкнота исчезла в кармане белого халата.
– Ладно, – голос смягчился. – Смотрите у меня, в последний раз… – хотел ещё что-то добавить, но тут в коридоре раздался топот и в палату влетел ещё один санитар.
– Мишка! – крикнул он. – Я тебя обыскался! Давай скорей в приёмный, там одного буйного привезли, с белой горячкой. Пошли!
– Сейчас, – ответил Михаил. – Фикус заберу. Эти дебилы зачем-то из вестибюля фикус спёрли.
Он взял кадку с древом, оглядел всех напоследок, предупредил:
– Смотрите… – и оба быстро вышли.
Тот, кто называл себя Адамом, повернулся к стенке, закрыл глаза. Он столько насмотрелся за столетия своих блужданий по Земле, и столько раз его считали сумасшедшим, преступником и обманщиком, что это ему стало давным-давно всё равно. Он устал.