Фантастика 1972
Шрифт:
– Вы уверены, что все обстоит так, как вы говорите?
– в упор спросил он Штерна.
Тот смешался.
– Н-ну… окончательное суждение в таких случаях возможно лишь после патанатомического исследования.
– Вот именно, пусть вскрытие, так сказать, и вскроет суть дела. Надеюсь, вы согласитесь участвовать в экспертизе?
Штерн сказал, что, конечно, сочтет своим долгом.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Если бы не было иностранных языков,
как бы ты отличил преподавателя от профессора?
Дело,
Сдам на анализ - насчет отпечатков пальцев да нет ли следов отравы… Черт бы взял Мельника, нашел на ком отыграться, на безответном молодом специалисте. Вот мог бы со зла, под настроение раздуть дело об “убиении академика”, чтобы и прокуратуру, и угрозыск трясло!” Сердито топоча, он поднялся по лестнице в кабинет Тураева. Старуха домработница возилась там, занавешивала окно темной тканью; увидев следователя, она что-то проворчала себе под нос. Загурский сидел в кресле у стола, перебирал листки бумаги с заметками. Стаканов на столе не было.
– А где стаканы?
– спросил Стась у старухи.
– Какие еще стаканы?
– неприветливо обернулась та.
– Да здесь стояли.
– Вымыла я их и убрала, чего им стоять?…
“Тьфу, напасть! А впрочем, ладно”.
– Э-э… - поднял взгляд на следователя Загурский, - простите, не осведомился о вашем имени-отчестве?
– Станислав Федорович.
– Станислав Федорович, могу я взять эти заметки? Все-таки последние записи Александра Александровича. Научное наследие его должно быть сохранено все до последнего листка… Да и, возможно, я сумею использовать эти мысли для завершения нашей последней работы. Хотя… - Загурский расстроенно вздохнул, - трудно теперь будет. "Не тот соавтор умер. Так могу?
– Одну минутку.
– Коломиец взял эти четыре листка бумаги, на которые показывал Загурский, бегло просмотрел их; он чувствовал неловкость оттого, что,, будучи уверен в своей бесполезности в этой истории, все-таки продолжает ломать комедию следствия, - и читал не очень внимательно. Да и почерк академика - резкий, небрежный - был труден для непривычного к нему человека. Все же Стась уяснил, что речь в заметках идет о пространстве-времени, координатах, траекториях и прочих теоретических вещах. Он протянул листки Загурскому.
– Да, пожалуйста.
– Благодарю.
– Тот сложил листки в красивую желтую папку из кожи и с монограммой в углу, завязал ее, встал.
– И еще одна просьба, не сочтите за навязчивость, - моя машина ушла, так не подбросите ли вы меня в город?
– Конечно, о чем разговор!
Несколько минут спустя серая “Победа” помчалась обратно по булыжному полотну среди сосен, песка, дач и придорожных столбов со знаками ГАИ. Загурский и Стась расположились на заднем сиденье.
– Нет, напрасно это затеял Исаак Израилевич с вашим вызовом, - сказал Загурский, - я его как раз перед вашим приездом упрекнул. Только бедной Лиле - Халиле Курбановне - лишняя трепка нервов, а ей ведь и без того очень тяжело сейчас, Такой удар…
– Значит, вы не поддерживаете мнения Штерна? Но все-таки эти его доводы, что не бывает смерти ни с того ни с сего… имеют смысл.
– Э!… - Евгений Петрович поморщился.
– Что знает медицина о человеке вообще и о таких людях, как Тураев, в особенности? Человек индивидуален, талантливый - тем более. А медицинские оценки подразумевают некий стандарт, иначе не было бы и медицины как науки… И смерть человека есть, если хотите, завершение его индивидуальности. Что может сказать медицина о кончине Маяковского, Роберта Бернса, Есенина, Галуа? Что Маяковский выстрелил себе в висок, Есенин удавился, болезнь Бернса ае могли определить врачи того времени, Галуа убили на вздорной дуэли?… Но ведь это только поверхность события. И пусть не удивляет вас, Станислав Федорович, что я равняю своего покойного шефа и
– Он помолчал.
– Вот Моцарт… тоже, кстати, непонятная смерть. “Кого боги любят - умирает молодым…”
– Ну а все-таки, - пытался досконально уяснить Стасик, - были же у Тураева враги, недоброжелатели, люди, заинтересованные в его смерти?
– Конечно, были и те, и другие, и третьи; у каждого значительного человека их хватает… Но, понимаете ли, в науке нашей все эти недоброжелательства могут выразиться интригой, подкопом, ну, самое большее, доносом в вышестоящие инстанции - но уж никак не смертоубийством.
– А если не в науке, в личной жизни?
– Да у него, дорогой Станислав Федорович, почитай что, и не было жизни, помимо науки. Ну вот жена… славная, преданная женщина. Туркменка. Он встретил ее, когда ездил на полевые испытания в Среднюю Азию в пятидесятых годах. Отличная, повторяю, жена, такие бывают только на Востоке, - но и она любила его, не понимая как человека. Круг знакомых весьма и весьма ограниченный. Друзья? Льщу себе, что я был ему другом. И если бы были у него смертные враги, то я бы их знал… Нет! Нет и нет, не стоит искать здесь происки и криминал, Станислав Федорович. Просто внезапная смерть. Она всегда ужасна - грубое напоминание природы о нашей бренности. Она выбивает из колеи всех близких к покойному… Словом, я полагаю, что Штерн привлек вас, поддавшись чувствам, от профессионального раздражения скорее всего.
“Вот-вот, Мельник как в воду глядел!” Несколько минут они ехали молча.
– Вот я морочу вам голову своими суждениями, - заговорил снова Загурский; в нем чувствовалась потребность выговориться, - а сам еще не разобрался в чувствах, которые у меня вызвала эта смерть. Горе… Ну, это само собой. Может быть, даже посильнее, чем у Лили, - она женщина молодая, привлекательная, утешится. А мне эту потерю заменить нечем… Ах, Шур Шурыч, Шур Шурыч!
Коломиец заинтересованно глянул на него.
– Это мы так его еще в университете звали, - пояснил, заметив этот взгляд, Евгений Петрович, - в отличие от отца, тоже Александра Александровича. Не знаю, слышали ли вы о нем: выдающийся экспериментатор в области атомного ядра, ну и разработчик, понятно, дважды Герой Социалистического Труда, лауреат - и прочая, и прочая, из тех, кого рассекречивают посмертно. Могучий был старик, он у нас на факультете читал технику физического эксперимента. Вот в отличие от него и именовали Тураевамладшего Шур Шурычем. Потом он стал просто Тураевым, даже Тураевым-Тем-Самым, ведущим теоретиком физики, лауреатом и Ленинской, и Государственной… Теории его действительно вели, эксперимент их покорно подтверждал. И вот!…
Загурский замолк, закурил сигарету. А Коломиец с удовольствием отметил, что ему почти не хочется курить и тело налито бодростью.
– И вот… - повторил Загурский, пустив дым над опущенным стеклом.
– И поэтому у меня, кроме горя, еще чувство досады, какой-то детской, если угодно, досады: будто читал интересную книгу - и отняли. На самом интересном месте отняли!- Почему именно на самом интересном?
– скорее из вежливости спросил Коломиец.
– М-м! В этом-то все и дело, - оживленно, будто ждал этого вопроса, повернулся к нему Евгений Петрович.
– Полгода назад Александр Александрович выдвинул идею - самую могучую из всех своих, хотя и прежние весили немало. Идею о том, что в физических теориях следует заменить два раздельных, по сути, представления: о “пространстве” и о “времени” - единым представлением о четырехмерном геометрическом пространстве. Геометрическом - в этом вся соль! Вы человек, далекий от наших исканий, но тем не менее берусь объяснить эту идею и вам. Дело вот в чем: из всех физических теорий наиболее разработана и подтверждена практикой теория о пространстве - знакомая вам геометрия. Мы знаем ее на плоскости - планиметрию, знаем объемную - стереометрию… Прибавление еще одного измерения в принципе никого не может смутить, а математический аппарат для этого давно готов…