Фантастика 1972
Шрифт:
– Посмотрите, - он отпустил наконец ветку саган-далиня, - каждый цветок - будь то ноготки, мак или орхидея - имеет венчик в виде развернутой чаши, стерженек или систему стерженьков в центре. Взгляните на этот рододендрон: разве это не радиотелескоп с ажурным зеркалом и стоячей антенной?… Мы проходим мимо, мы не замечаем чуда, потому что оно привычно. Но это антенна, приемник, настроенный на определенную волну, он принимает передачи из космоса. Остается усилить их и разобраться в них. Хотите послушать?
Вельский расстегнул кожаный футляр, в котором, как я думал, находился фотографический аппарат, вынул прибор, похожий на мини-транзистор.
– Музыка с Алголя, беты Персея, - пояснил Вельский.
– А вот Денеб.
– Он придвинул прибор к цветам рододендрона. В динамике забился, забормотал низкий вибрирующий голос, словно кто-то стучал в гулкую дверь.
– Слышите?
– спросил Вельский.
– И так с каждой звезды. Сколько цветов - столько звезд.
– Неужели говорят звезды?
– Не звезды, конечно, - возразил Вельский.
– У звезд есть планеты с разумной жизнью. Передача ведется в луче звезды.
– Как вы узнали об этом, Борис Андреевич?
– спросил я.
Вельский улыбнулся, глядя на меня доверительно.
– В детстве меня лечили, - сказал он.
– От шума в ушах. Обычно это начиналось весной, когда зацветали сады. Я слышал пение, бормотанье деревьев даже сквозь ставни. Когда же окно открывали, я не мог спать. “Это ветер…” - говорили мне. Если я начинал уверять, что цветущая вишня звучит словно хор, а яблоня как оркестр, меня журили и называли лгуном. Герань на окнах пела в три голоса, пышная примула не только звучала по ночам, но и показывала картины. Клумба под окнами стрекотала, аукала, визжала. Особенно досаждали мне ирисы: они беспрерывно трещали на высокой визгливой ноте, не давая покоя ни днем ни ночью. Теперь я знаю, что это морзянка, а в 1907 году, четырехлетним ребенком, - что я мог смыслить в этом? “Фантазер!” - говорили мне, когда я пытался жаловаться. Потом начали возить по докторам.
– Здоровый, нормальный мальчик!
– уверяли те.
– Барабанные перепонки в порядке, евстахиевы трубы чисты. Нет никаких причин жаловаться!
Отец, акцизный чиновник, драл меня за уши за каждый рубль, бесполезно выброшенный врачам.
– Паршивец… - говорил он.
– Не хочешь учиться - будешь грузчиком!
Учился я плохо, шум в ушах мешал мне сосредоточиться. Цветы ненавидел лютой ненавистью, не упускал случая растоптать клумбу, помять розовые кусты. За это мне тоже влетало, меня считали дикарем, злым мальчишкой… Годам к тринадцати я, однако, привык к шуму, а потом перестал обращать на него внимание, стараясь ничем не отличаться от сверстников. Пустяками некогда было заниматься: началась революция, гражданская война. Работал я и грузчиком - отец оказался прав, - и шахтером в Донбассе, и лаборантом в исследовательском институте. Учился заочно, к сорока годам закончил политехнический институт. Занимался изобретательством. До сих пор занимаюсь изобретательством. Звеэдофон, - Вельский кивнул на прибор, который держал в руках, - мое
– Что за очки?
– спросил я.
– Видеть звездные передачи.
– На цветах?…
Вельский кивнул утвердительно.
– А мне можно… видеть?
– спросил я, задерживая дыхание.
Меня охватило волнение, как мальчишку, которого впервые привели в цирк.
– Неужели можно увидеть?.
– повторял я.
То, что я слышал в приборе, который Вельский назвал звездофоном, могло быть мистификацией, а звездофон - транзистором.
В музыке я разбираюсь неважно - мало ли какую передачу, какой разговор мог принять транзистор. Рассказу Вельского можно верить, можно не верить, говорил он о вещах фантастических. Фантастики немало печатается в современных журналах. Может, он гдето прочел о звездах, о цветах и выложил за свое. Но если можно увидеть - это другое дело. Зрение не обманет. Я ухватился за эту мысль, как утопающий за соломинку, - мне хотелось, чтобы все, что рассказал Вельский, не было мистификацией.
– Можно?… - спрашивал я.
Вельский снял очки - для этого ему пришлось снять и опять надеть шляпу.
– Можно, - сказал он.
– Не всегда, но у нас счастливое совпадение. Видите этот луг?
– показал он на лужок, желтый от лютиков.
– Эти ромашки… - На краю луга, там, где было посуше, белой простыней стелились ромашки.
– Это все равно что телевизионный экран, ~- говорил Вельский.
– Каждый цветок принимает частицу изображения. Если цветов много и они растут сплошь, можно увидеть изображение.
– Борис Андреевич подал мне очки.
– Я взял у него очки, поднялся с камня и пошел к поляне, желтеющей лютиками.
– Не подходите близко, - предупредил Вельский.
– Передачи, как и на телевизоре, надо смотреть на расстоянии.
Я остановился и надел очки.
Я увидел город. Далекий город в тумане - как смутный эскиз, как мираж над пустыней. Я видел очертания зданий, кварталы, - как будто я находился над городом на холме или на башне. Я видел улицы, парки, аллеи. Город жил - что-то по улицам двигалось, перемещалось, может быть, толпы, может, вереницы машин.
Город был огромен, дальние его окраины тонули в перспективе и словно бы в пыльной дымке. Движение было на виадуках над улицами, на аллеях парков и на крышах домов. Мне казалось, я слышу шум города: стук колес, гул моторов. Чем больше я вглядывался, тем больше деталей обнаруживал в городе: вот круглое здание, может быть, цирк, вот овальное - ипподром или стадион, а вот блещет бассейн, даже бронзовые черточки тел можно разглядеть на песке… Что-то поднялось над городом - треугольник, летающее крыло, вот еще одно и еще… Пунктирная линия летящих предметов двигалась над домами, над площадями; первые из них уже скрылись за горизонтом. Я снял очки и спросил:
– Что это?
Вельский пожал плечами:
– В Галактике сто миллиардов звезд, - сказал он.
Я опять надел очки и глянул на край поляны, белевшей ромашками. Теперь я увидел океан, и огромной дугой над его поверхностью - мост. Дуга обрывалась там, где кончались ромашки, и мост казался повисшим в синеве воздуха и воды. Мост был металлический, легкий, ажурный и совершенно пустой. Тщетно я вглядывался в белевшую ленту шоссе, проложенного по середине моста, дорога была пустынна.
Вельский подошел ко мне, спросил: