"Фантастика 2023-181". Компиляция. Книги 1-19
Шрифт:
Он разглядывал два больших судна под синими парусами — «Тофал» и «Сирим» и три малых — златопарусную «Арсолану», осененный пурпуром «Одиссар» и «Кейтаб», чьи паруса оттенка майясского камня сливались с небом. Все пять драммаров были собраны из прочнейшего дуба; борта их украшал перламутровый пояс, низ мачт, штормовые балансиры и тараны покрывала бронзовая оковка, рулевые лопасти, спущенные с двух сторон квадратной кормы, резали воду стремительными плавниками акул. Сверху флот казался стайкой яркоперых кецалей, вышитых разноцветными нитями на синем шилаке: птичьи крылья-паруса приподняты, золотистые клювы-тараны под стрелковыми помостами вытянуты вперед, хвосты — кормовые бащенки-надстройки — стоят торчком.
Башня на корме «Тофала», разделенная на три яруса-хогана, была в глазах корабельщиков средоточием власти и воли, направлявших восточный поход, — а также, что являлось не менее важным, обителью божественного духа. Даже двух, ибо тут жили двое светлорожденных потомков Кино Раа. Однако самый верхний ярус башенки занимал, на правах первого навигатора и флотоводца, тидам ОКаймор, вместе со своими помощниками престарелым Челери и одноглазым Торо. Ниже, на втором ярусе с выступающим над палубой балконом, обитала прекрасная арсоланка и ее девушки-прислужницы, а уж под ней — Дженнак, Грхаб и Чоч-Сидри, молодой жрец из Принявших Обет, потомок Унгир-Брена, его чуткое ухо, зоркий глаз и мудрые уста. Второй жрец, Цина Очу, а также целитель Синтачи, оба — из свиты Чоллы Чантар, плыли на «Сириме»; что касается Саона, санрата и предводителя двух сотен одиссарских воинов, то он предпочитал спать со своими людьми на нижней палубе «Тофала».
Помещения в кормовой башне были прохладными, темноватыми и просторными, но невысокими, скроенными под рост кейтабцев; ни Дженнак, ни Грхаб, ни любой из могучих бойцов Саона разогнуться в них не смог бы. Что ж, всякая птица вьет жилище на свой манер, и в гнезде дрозда соколу крылья не расправить! Впрочем, кетабские мореходы меньше всего походили на дроздов. Дженнаку они представлялись скорей хищными черноголовыми совами, родичами северного демона-филина Шишибойна. Они были смуглее и меньше одиссарцев, большеглазые, со скуластыми лицами и приплюснутыми носами, невысокие, однако прямые плечи, выпуклая грудь и руки в переплетении крепких жил говорили о силе и выносливости. Это было стойкое племя, вскормленное под солнцем и ветром на палубах разбойничьих кораблей; не земледельцы, а воины и мореходы, кормившиеся щедротами соленых вод. Когда рыбой и моллюсками, а когда маисом и медом из чужих трюмов… И в этом они не походили на мирных рыбаков и гребцов Одиссара, гонявших торговые суда вдоль побережья. Не походили и в другом — своим обличьем и ухватками. Особенно поразительными казались Дженнаку их руки — непропорционально длинные, с огромными кистями, с ладонями, покрытыми ороговевшей кожей, несмываемым следом каната и весла. Столь же на удивление большими выглядели и ступни — словно когтистая лапа хищной птицы, готовая охватить рею-ветвь. Совы, воистину совы, отродья Шишибойна! Но когда они сноровисто карабкались по мачтам, чтобы развернуть или убрать паруса, Дженнаку чудилось, что видит он не птиц, а стаю обезьян, резвящихся в пальмовой роще.
Но пока работать с парусами мореходам выпадало не часто. Видно, Сеннам благословил их странствие: ветер оставался устойчивым, не слишком сильным, но и не слишком слабым, волнения на море не наблюдалось, и старый кормчий Челери, изучая полет предвестников и прыжки игривых морских тапиров, утверждал, что в ближайшее время погода не переменится. Приближался конец месяца Плодов, когда на полях Серанны убирают маис и просо; шел тринадцатый день плавания — тринадцатый, если считать от выхода из РоКавары, и седьмой с тех пор, как в синей дали скрылись берега Пайэрта, самого дальнего из кейтабских островов. Теперь где-то к северу от флотилии лежало страшное море Сагрилла-ар’Пеход, заросшее гигантскими буро-красными водорослями и почти непроходимое для кораблей, а на юг и восток простирались Бескрайние Воды, беспредельный соленый океан, притихший под жарким солнцем, словно дремлющий зверь. Еще ни один мореход в Эйпонне не забирался так далеко, за семь дней пути от большого острова или континента. И никто не знал, сколько еще дней предстояло плыть на восток, к таинственным землям Риканны… Ни О’Каймор со своими искусными кормчими, ни старый хитрый О’Спада, ахау Ро’Кавары, ни жрецы, арсоланец Цина Очу и Чоч-Сидри, отправленный в поход мудрым Унгир-Бреном. Быть может, то ведал лишь Сеннам, измеривший земную сферу! Но он молчал, как и Провидец Мейтасса, не посылая Дженнаку вещих снов. Впрочем, молчание это казалось скорее добрым знаком, чем бедственным: раз море спокойно, то отсутствие вестей, в том числе тревожных, уже благо.
Над головой, в хогане Чоллы Чартар, быстро протопопали босые девичьи ноги, потом раздался протяжный звук флейты и вторивший ему голос — арсоланка завела Утреннее Песнопение. Вообще-то приветствовать солнечный восход полагалось Сидри, жрецу, но среди многих его талантов не было музыкального. Говорил он хорошо, с убедительной и мягкой уверенностью, словно сам мудрый Унгир-Брен, но если принимался петь, то глас его терзал уши подобно воплям чаек, разодравшихся над рыбьим косяком. К счастью, присутствие Чоллы освободило его разом от всех гимнов, Утренних и Вечерних, Дневных и Ночных: дочери Солнца был не нужен хриплоголосый жрец, чтобы восславить ее великого предка.
Уж ее-то голос никто не сравнил бы с пронзительным чаячьим криком! Чистый, сильный и мелодичный, он устремлялся ввысь, к утреннему светилу, летел меж водами и облаками, звенел и трепетал, расстилаясь над палубой и призывая обратиться сердцем к богу. К которому из Шестерых? Это не имело значения: все они были милостивы, и все дарили людям утешение, уверенность и покой. И в гимне без слов, что пела сейчас арсоланка, не назывались божественные имена; лишь подражание шелесту трав, свисту ветра в снастях или долгая печальная трель, повисшая в воздухе, напоминали о Тайонеле и Сеннаме, о грозном Коатле, Владыке Чак Мооль, и других великих Кино Раа.
Стоя на коленях у раздвинутой полотняной стены нижнего хогана, Дженнак почти машинально поднял лицо кверху. Он не видел певунью — выступавший балкон второго яруса скрывал ее, — но достаточно было прикрыть глаза и слушать. Чолла рождалась из звуков флейты, из мелодии, что напевали море, небо и влажный соленый воздух, из переливов собственного голоса, и в этот момент была близка, как солнечный луч, ласкавший обнаженные плечи Дженнака. Но песнопение кончалось, и миг близости проходил, сменяясь холодным и гордым отчуждением.
Ахау Одисс, Прародитель! Если бы эта девушка не говорила, не молчала, но пела! Пела всегда! Песни ее воистину расстилали шелк любви, но все прочие речи, жесты и взгляды тут же скатывали его обратно или превращали в колючую тростниковую циновку.
Голос Чоллы смолк, и из квадратного люка меж мачтами полезли пробудившиеся одиссарцы, мускулистые мужи в обернутых вокруг пояса полотняных шилаках. Ахау Юга послал со своим сыном и наследником две сотни умелых бойцов, и шестьдесят из них размещались под палубой «Тофала». Но сегодня, как вчера и позавчера и во все минувшие дни странствия, Дженнак недосчитался пятерых или шестерых, оставленных внизу предусмотрительным Саоном. Доспехи воинов, их шлемы и щиты, их почетные награды, их двузубые копья, клинки и связки метательных шипов отягощали собой корабельный трюм, однако нож и шипастый браслет каждый держал под руками, подвешенными к гамаку. Гамаки же кейтабских мореходов находились рядом, и Саон, вне всякого сомнения, хорошо помнил пословицу: вороват, как кейтабец.
Под строгим оком санрата воины восславили солнце, застыв с воздетыми вверх руками, затем взгляды их обратились к Дженнаку, и ладони с растопыренными пальцами коснулись плеч. Он ответил тем же почтительным жестом: эти бойцы, лучшие из лучших в Очаге Гнева, заслуживали уважения. Они носили груз доспехов не один год и владели всеми видами оружия, кроме, возможно, сеннамитского.
Вспомнив о Сеннаме, Дженнак отвернулся от своих воинов, уже расстилавших циновки для утренней трапезы, и бросил взгляд в глубину хогана. Там, в прохладе и полутьме, сидели друг против друга Грхаб и Чоч-Сидри — гранитный утес и камень у его подножия. Меж ними серебристой лилией, распустившейся на теплых розовых досках, сверкала раковина, полная воды, и грудой лежали разноцветные фаситные палочки длиной в три четверти локтя и толщиной в палец. Но спутники Дженнака не собирались играть в фасит — Грхаб обучал Чоч-Сидри иной игре, сеннамитской. И видят боги, ученик ему попался способный!
Этот жрец из Храма Записей был смугловат, невысок и молод, но лицо его, подвижное и переменчивое, обладавшее явным сходством с пращуром Унгир-Бреном, словно бы не имело возраста. Временами Дженнак мог счесть жреца своим ровесником, временами — мужем, прожившим полсотни лет, а то и всю сотню — что, разумеется, было пустой фантазией. Особенно странными казались его глаза, на свету карие, цвета бобов какао, но, против всех законов природы, иногда светлевшие и превращавшиеся в шарики прозрачно-зеленоватого нефрита.