Фантомная боль
Шрифт:
– Надо же, гад какой! – искренне возмущаюсь я. – А я-то его еще жалел. Надо же, как шикарно устроился! Жена его двадцать лет обихаживала, лелеяла, обстирывала, а как постарела-подурнела, моментом сменил ее на длинноногую силиконовую красотку. Точно-точно, всех этих богатеев на молоденькое мясцо тянет.
– Ну, насчет красотки ты прав, – насмешливо щурится дьявол. – И насчет длинных ног тоже. А вот насчет силикона и молоденького мясца – это ж Маринина точка зрения.
– А на самом деле? – Я спрашиваю не потому, что мне так уж интересно, просто чувствую, что не спросить будет нехорошо, неправильно.
– На самом, говоришь, деле? Что такое это ваше «самое дело»? С одной стороны, так, с другой – эдак. Как поглядеть. Ну что ж, гляди сам…
Сказка о гадком утенке, который, вырастая, превращается в прекрасного лебедя – нет, это к ней,
Мальчишки дрались за право нести ее портфель, готовы были решать ее вариант на контрольной раньше своего – лишь бы помочь, лишь бы получить ее улыбку – и чуть не хором подсказывали, если она вдруг запиналась, отвечая урок.
Впрочем, запиналась Вера редко, списывала и того реже. Учиться ей нравилось. Это было гораздо интереснее, чем сталкивать лбами скучных влюбленных одноклассников или злить шипящих одноклассниц. Да и полезнее, это она усвоила твердо. Учись, Верочка, твердила мать, бросая в угол синий уборщицкий халат, я свое профукала, ты не пробросайся. Красота – как миллион, кто бы спорил, да только этим миллионом еще распорядиться нужно. Мать слабо улыбалась и на мгновение становилась похожа на висевшую за шкафом большую фотографию, с которой глядела невероятной красоты девушка в пышном светлом платье. Вере долго казалось, что этого не может быть, что снимок не имеет к ее матери никакого отношения и мало ли что она говорит, мало ли как вздыхает. Девушка с фотографии могла быть феей, герцогиней, в крайнем случае – кинозвездой. При чем тут мать, с ее серой землистой кожей, костлявыми руками в жгутах вздувшихся вен, тощей куриной шеей, недоумевала Вера. Потом поверила, конечно. И сызмальства усвоила: бедность – это не просто тяжело, это гадко, мерзко и стыдно. Отвратительно все время чувствовать себя человеком второго сорта, скрывать, хитрить, выкручиваться. Как Скарлетт О’Хара из «Унесенных ветром» твердила себе: «Я никогда, никогда больше не буду голодать. Ни я, ни мои близкие. Бог мне свидетель, я скорее украду или убью, но не буду голодать». Так и Вера повторяла: никогда, все, что угодно, только не бедность! И красота, как легко было убедиться, – отличный инструмент для достижения чего угодно, главное – уметь им пользоваться.
К счастью или несчастью Веры, время конкурсов красоты, интердевочек и прочих способов торговать внешностью тогда еще не настало, по утрам радио пело «Союз нерушимый республик свободных», а водка стоила знаковые три шестьдесят две. Цену эту Вера помнила очень хорошо, не понаслышке.
Отец, электрик в домоуправлении, мог бы, как шептались соседки, зарабатывать «у-у-у какие деньжищи». Еще бы! В той квартире починить, в этой люстру повесить – тут трешка, там пятерка, а то, если срочно, может, и четвертак – да где это видано, чтоб сантехники и электрики на зарплату жили. Мог бы. Но Вера во всякие такие разговоры не вслушивалась. Какая чепуха! Отец и деньги были понятиями несовместимыми. Под хорошее настроение – это когда она еще детский садик ходила – он, бывало, приносил ей конфеты. Долго шарил в кармане, вылавливая их по одной, – это ж не все, там еще одна должна быть, – пересчитывал, гордо протягивал дочери пригоршню карамелек. В линялых фантиках, с прилипшими крошками, карамельки воняли табаком и больше напоминали горсть мусора, чем конфеты. Из внутреннего кармана обвисшей грязно-серой спецовки – отец носил ее непрерывно, утомительно пошучивая про «зимой и летом одним цветом», – извлекалась бутылка. Когда – заработанная какой-нибудь мелкой починкой, но чаще – купленная на те самые три шестьдесят две, в добывании которых отец был истинным виртуозом. Поставив на стол бутылку, он устраивался на обшарпанном столетнем диванчике, устанавливал на кухонный стол локти и орал: «Мать! Обед тащи! Усталому рабочему человеку обед подать полагается!» Мать суетилась, грела неизменные макароны и борщ из «собачьих» костей (мослы, именуемые «собачкам погрызть», на рынке продавали за какие-то совсем смешные копейки), резала хлеб – подавала, как барину. Но это когда бывала дома. Чаще ее не было – мыла очередной подъезд или какую-нибудь из расположенных неподалеку контор. Отец, как ни странно, по поводу отсутствия «обеда усталому человеку» не скандалил. Грохал рядом с бутылкой стакан, отламывал – а закусить? что ж я, алкоголик, что ли? – кусок от буханки и погружался в многословные рассуждения все на ту же тему «вот как я есть рабочий человек и хозяин жизни». Когда бутылка (а то и не одна) пустела, отец падал там же, где сидел, на диванчике, и отключался. С утра рычал на всех: что за семья, никто не позаботится, чтоб было чем полечиться рабочему человеку, – но рычал без особого энтузиазма. Чего-чего, а злобы в нем совсем не было.
– Ну что ж, что пьет, мужик же, как без этого, спасибо, что не бьет, повезло, – приговаривали сердобольные соседки и наперебой приносили – девочке нужно хорошо одеваться, а такой красивой девочке тем более – «почти не ношеные» платьица, юбочки, пальтишки, которые мать виртуозно на Веру подгоняла. Ночи, конечно, частенько из-за этого не спала, но оно того стоило. Швейную машинку – дряхлый, кажется, дореволюционный еще «Зингер» – им подарил кто-то из жильцов. На тебе, боже, чего нам негоже. «Зингер» служил безропотно, и мать все боялась: как бы не пропил этот оглоед. Пропить благословенную машинку отец, к счастью, не успел, его похоронили, когда Вера переходила в девятый класс. До окончания школы они с матерью наслаждались наступившим в доме покоем.
Легко поступив в институт, Вера поначалу слегка растерялась: все было другое, не такое, как в школе. Впрочем, довольно быстро стало ясно, что отличия невелики. Подумаешь, лекции! Сиди да пиши под диктовку. А если лень, всегда найдется, у кого переписать. Подумаешь, семинары! Те же уроки. Подумаешь, профессора! Так же ведутся на коленки, улыбки, потупленные – чтоб ресницы показать – глазки, нежный голос и прочие отработанные приемы. Про однокурсников и прочую студенческую шушеру и говорить нечего – преснятина. Бесперспективняк. Хотя…
Виктор был старше, разумеется. Дипломник, с уже готовым – родители постарались – приличным местом работы, с квартирой «от бабушки». В общем, очень, очень неплохой вариант. Какой-нибудь пожилой профессор был бы, пожалуй, еще лучше, но профессора, жадно разглядывавшие Верины коленки и неглубокое декольте, были все женаты. Закрутить с красивой студенткой романчик каждый из них еще был готов – да и то, по правде сказать, не каждый, – но ради чего-то большего пришлось бы долгонько с кандидатом возиться, да еще и успех не гарантирован.
Все ж не одной красотой в этом мире место завоевывается, права была мать, к красоте еще мозги необходимы, а главное – удача. Виктор и был такой удачей. Он пал к Вериным ногам, как водится, мгновенно. Причем сперва – в буквальном смысле: засмотрелся на идущую навстречу красивую девушку и, поскользнувшись на коварном первом ледке, растянулся поперек тротуара, ведущего к институтскому крыльцу.
– Девушка, – нимало не смутившись, обратился он к ней прямо «из-под ног». – Теперь вы просто обязаны компенсировать мне ущерб, нанесенный вашей красотой. Думаю, чашка кофе из прелестных рук исцелит поверженного героя. Кстати, как зовут ту, что низвергла меня оземь, практически как Люцифера с небес?
Вера расхохоталась и согласилась отправиться в ближайшее кафе. Да, ухаживать Виктор умел. В ухаживании ведь что главное? Заболтать – женщины любят ушами. Ну какая устоит, если ей рассказывают про «твои глаза, как горные озера, в которых плещутся тайны» и «я целовал бы каждый след твоих крошечных ножек»? Ну и прочую дребедень в этом духе. Ну и пусть брехня! Ну и что, что Верин тридцать седьмой размер был хотя и не великанским, однако и не крошечным. Но ведь романтично! Как в кино! А то ведь влюбляется каждый второй, а что толку? Тупо пялятся маслеными глазами и ни бе ни ме. А Виктор нежен, галантен и слова красивые говорить умеет. А гитара? А песни проникновенным голосом и взгляды поверх гитарного грифа?
Разумеется, Вера не устояла. Еще и радовалась: надо же, какая удача в жизни подвалила, брак получался не просто выгодный, но еще и по любви. Которая, как это обычно бывает, не замедлила принести свои плоды. Плод то есть. Мать тут же кинулась на помощь, да и родители Виктора, которые были рады-радешеньки и внучонку, и невестке, умнице-красавице, не оставляли заботами. Так что Вере даже академический отпуск брать не пришлось. Только свободное посещение в деканате выбила, но это уж совсем легко было. Она же умница-красавица, весь мир к ее услугам, правда?