Фантомная боль

Рой Олег Юрьевич

– Что значит «пора»? – Марина нахмурилась.

– То и значит, – отрезал он, как делал на тяжелых бизнес-переговорах. – Тебе не двадцать лет. И даже не тридцать. Мы, знаешь ли, не молодеем. – Андрей помолчал и добавил еще один аргумент, казавшийся ему неоспоримым: – Не забывай, мне… как бы тебе помягче объяснить… хотя должна бы сама понимать. Какое ко мне может быть уважение в делах – а я все-таки кое-чего достиг в бизнесе, – если не могу собственную жену в приличный вид привести.

– Значит, у меня неприличный вид? – Марина явно собиралась не то разрыдаться, не то закатить скандал.

– Пока еще нет, но, если собой не займешься, скоро будет. – Ему хотелось, чтобы это прозвучало свойской шуткой, но вышла откровенная грубость.

Ну и ладно, что уж теперь, все равно потом извиняться придется, ну так семь бед – один ответ. – Ты даже волосы ни разу не пробовала красить!

– Зачем? – искренне изумилась Марина, кажется, не воспринявшая сказанное как грубость. – Я натуральная блондинка, прекрасный пепельный оттенок, зачем краситься?

– Зачем? – Андрей почувствовал, как внутри все неудержимей поднимается раздражение. – Ты про седину когда-нибудь слышала? Ну и про все остальные… приметы возраста задумывалась? Вот и задумайся.

Не дожидаясь ответа (еще истерику, не дай бог, устроит, кто их, женщин, разберет), он развернулся и вышел из комнаты.

Пошарив по шкафам, отыскал старый фотоальбом, открыл наугад. Вот они, совсем еще юные… Сколько им тут? Ему двадцать пять, ей двадцать четыре. Или на год побольше? А какие сияющие у них улыбки! Настолько заразительные, что Андрей невольно улыбнулся, точно эти двое – оттуда, из далекого далека – могли его видеть. Андрей отлистнул несколько страниц назад: да, вот они сразу после ЗАГСа. Марина, неправдоподобно тоненькая (каскад пепельных локонов кажется слишком тяжелым, стройная длинная шея, гордый точеный подбородок), в изысканном белом платье с кружевными вставками выглядит сказочной принцессой. Неземная, ангельская красота. Глаза… огромные, прозрачные, бездонные. Ну почему? Ведь глаза-то даются человеку при рождении. Морщинки морщинками, но почему сейчас эти когда-то бездонные озера как будто уменьшились? Заплыли? И шея словно сплюснулась с годами, точно укоротилась и раздалась вширь.

Смотреть на «сказочную принцессу» было больно. Андрей вытащил снимок из альбома и сунул его в карман халата. Утренняя неловкость, страх обидеть, жалость – все куда-то улетучилось, сменившись раздражением, растерянностью, гневом. Точно кто-то ворвался в его мир – а ведь Андрей так старался его строить, так стремился, чтобы все было идеально! – и начал крушить все подряд.

Как она посмела так постареть, так… распуститься?

Ну в самом-то деле, неужели это так сложно? Другие женщины по полдня в салонах этих проводят, еще и удовольствие получают. Но даже если без удовольствия, есть же такая вещь как «положение обязывает», нельзя же распускаться, все-таки не продавщица в овощном ларьке. И финансовый вопрос не стоит – трать сколько нужно, пожалуйста! «Да при тех возможностях, которые я обеспечиваю, она могла бы двадцатипятилетней журнальной красоткой выглядеть! Неужели роль кухонной феклы – идеал женского счастья?! Ведь это же смешно! И меня в смешном виде выставляет. Не могу же я на официальные мероприятия, где положено быть «с женами», секретаршу таскать. А клуша в кухонном фартуке – тоже не украшение для успешного бизнесмена. Ну вот что с ней делать, как убедить?» Ему ведь даже не нужно, чтобы она демонстрировала свою благодарность. Может не ценить то, как он для нее старается (ну ладно, и для себя, конечно, но ведь и для нее тоже, ведь у женщин стремление выглядеть красивее должно быть на уровне инстинктов), он это вполне переживет, но пусть хоть куда-то сдвинется! Неужели самой-то не тошно на себя в зеркало смотреть?

Он долго сидел в кабинете, бессмысленно пялясь в рабочие документы, как будто они сейчас имели какое-то значение. Так и уснул на диване, уронив на пол бесполезные бумаги.

Проснулся Андрей ни свет ни заря. От неудобной позы – засыпая, он даже подушку под голову не подтащил, так и отключился полусидя-полулежа – все тело затекло, словно он ночью не бумаги читал, а вагоны, как в студенческие времена, разгружал. Но в юности «грузчицкая» тяжесть в мышцах бодрила и радовала, как радует ладонь тяжесть спелого яблока. Сейчас мышцы ныли нудно, как застуженный зуб, руки-ноги не то чтобы казались чужими, но были словно не на месте. Словно бы, пока спал, какой-то великанский ребенок разобрал его на детальки, а собрал не глядя, как попало. Даже суставы, кажется, скрипели, ужас, стыд и позор.

Стиснув зубы, Андрей потянулся как следует – эх, ну надо же все себе так отлежать! – поприседал, понаклонялся, покрутил головой, телом, руками, ногами. Прислушался: вроде получше. И суставы скрипеть перестали, и мышцы размялись, все вроде действует, как положено. Вот! А кто-то говорит – возраст. Поблажки себе давать нельзя, вот и весь возраст.

Он крадучись пробрался в спальню и осторожно вытянул из гардероба свежую рубашку.

От двери зачем-то обернулся. Марина мирно посапывала и даже чуть улыбалась во сне. Вялую щеку наискось пересекал красноватый рубец – след от складки подушки. Кожа рядом с рубцом отливала серым, у крыльев носа проступила сосудистая сеточка, точеный подбородок… подбородков было три.

Ну вот и что он должен делать? По-прежнему ложиться с этой чужой женщиной в постель? Обнимать, прижимать… В горле опять стало горько.

Только бы дверью не стукнуть!

Как же здорово, что костюм он вчера, как раздевался, так и оставил в кабинете! Можно спокойно собраться и отправиться в офис, а там за повседневными делами само собой забудется все, о чем думать совершенно не хочется. Да и просидеть за делами можно долго, хоть до ночи. Работал же он когда-то по четырнадцать часов и отлично себя чувствовал…

Работа – такая штука, которая лечит от всего. А уж от дурных мыслей и вовсе лучшего средства нет.

Андрей не спрашивал, послушалась ли Марина его советов, ходила ли в салон. И проверять – хотя позвонить было легче легкого – не проверял. Нет уж, поглядим на результаты, говорил он себе. Если результат будет, он будет виден без всяких объяснений или проверок. Если же ничего не изменится… Но эту мысль додумывать не хотелось.

И домой после работы возвращаться не хотелось.

Семья начала рассыпаться буквально на глазах. Марина с утроенным усердием набросилась на домашние дела: изощрялась в кулинарных изысках, чуть не каждый день проводила генеральную уборку, словно любая, самая крошечная пылинка была ее личным врагом. Наведение чистоты в Маринином исполнении начинало напоминать «Карфаген должен быть разрушен!».

Все попытки вытащить ее из раковины, куда она себя добровольно законопатила, терпели крах. Хуже того. Милая, приветливая, ласковая, заботливая Марина при любом намеке на «пора проснуться» превращалась в сварливую мегеру.

Скандал за скандалом, обвинение за обвинением вырастали каждый день из ничего, на пустом месте, именно они были теперь основной жизнью семьи. Никто больше не радовался совместным ужинам и воскресным обедам. Ну да, положа руку на сердце, эти совместные трапезы давно превратились в формальность, но ведь и зоной боевых действий до сих пор не становились. Анжела и Настя – и это, кажется, злило Марину сильнее всего – приняли сторону отца и наперебой уговаривали мать поухаживать за собой. Но это приводило ее либо в бешенство – молоды еще мать учить! – либо в слезливое уныние: что я за несчастная, даже собственные дочери против меня!

Поначалу Андрей Марине сочувствовал: действительно, трудно с бухты-барахты изменить образ жизни и отношение к себе самой. Но запасы сочувствия оказались небесконечны. С каждым скандалом, с каждой претензией («Почему это тебя моя внешность не устраивает? Столько лет устраивала, а теперь нет? Что еще за фокусы?») желание «навести мосты» все уменьшалось и уменьшалось.

В какой-то момент Марина вроде бы опомнилась, записалась в бассейн, начала наконец ходить к косметологам – в шкафчике над зеркалом выстроились ряды баночек, тюбиков и флакончиков, даже скандалить и демонстрировать обиды почти перестала.