Фантомная боль
Шрифт:
Когда-то давно, помню, один мой приятель издевался над понятием «люди с тонкой душевной организацией»:
– Да ладно, – махал рукой, – вы все это специально придумали, чтоб внимание окружающих привлекать. Ну какая такая повышенная эмоциональная чувствительность? Придумали, что творческие натуры – это люди прям вовсе без кожи, и довольны теперь. Вот чего ты все время дергаешься, то в облаках витаешь от восторга, то на стену в отчаянии лезешь оттого, что сосед косо на тебя посмотрел? Сам себя накручиваешь, и ничего больше.
Тупой придурок! Сам бы попробовал пожить с этой самой «тонкой душевной организацией»! Когда все струны натянуты так, что даже нежное прикосновение отзывается почти болью, как будто действительно нет никакой кожи, содрана, и чувствуешь окружающий мир прямо оголенными нервами. А уж от грубого слова или фальшивой улыбки и вовсе весь мир превращается в пылающий ад, хоть в петлю лезь.
Понятно, что для актера тонкая организация – основа основ. Он же должен публику зажечь, а чем зажигать, если сам тупой и ничего у тебя не горит, не болит? Без этой тонкости, без темперамента, без нерва, без надрыва артист никогда ничего толкового не создаст. Но жить с этим – тяжко, поверьте. Вот просто возьмите и поверьте, если уж сами никогда ничего подобного не чувствовали.
– Какой ты смешной в моем халате! – Анжела целует меня на пороге кухни. От ее поцелуя где-то меж ключицами начинает светиться маленькое теплое солнышко, такое же умиротворяющее, как запах Анжелиного халата.
Кофе я пью медленно, делаю между глотками «мхатовские» паузы. Из-за этого предвизитного мандража я даже вкуса кофе толком не чувствую. Обидно. Анжела меня не торопит, говорит рассудительно:
– Все равно еще ждать, пока у тебя волосы высохнут, не пойдешь же ты с мокрой головой.
Успокаивает. Понимает. Ангел мой!
Ну… я ведь тоже понимаю, не тупой. Уж кто-кто, а я точно не тупой. Если Анжеле так хочется познакомить меня с семьей, значит, никуда не денешься, придется. Иначе что ж это за любовь?
Допиваю кофе, досушиваю волосы феном, одеваюсь.
Мы спускаемся вниз, садимся в машину, Анжела выруливает на проспект, машина вливается в общий поток, становится бусинкой в многорядном ожерелье из таких же, только разноцветных, бусинок на длинной-длинной нитке. Машина неустанно, метр за метром, километр за километром, втягивает, пожирает эту нитку, расстояние до назначенной встречи становится все короче, короче, короче…
Анжела нежно гладит меня по щеке, заправляет за ухо прядь волос и возвращает руку на руль. Тонкие пальцы постукивают по кожаной оплетке. Моя любимая тоже нервничает. Я легонько сжимаю ее плечо:
– Может, не надо? Может, ну их, вернемся домой? А то… они могут…
– Они – нет, – усмехается Анжела. – Отец – да, может. Но сделать это нужно. Молча, тайком – нехорошо. Нужно сказать. А они… Ну, они как хотят. Отец рассердится, конечно, это к гадалке не ходи. Он-то рассчитывал, что я не сегодня завтра стану его правой рукой. А я вдруг обнаружила, что не хочу быть ничьей рукой. Даже правой. – Она смеется. – Ничего, Леш, посердится и перестанет. А даже если не перестанет… Бог с ним! Сами справимся. Правда?
– Ты мой ангел! – Я наклоняюсь и целую сжимающие руль пальцы. Анжела улыбается:
– Алексей по-гречески означает «защитник». Ты мой защитник, с тобой мне ничего не страшно. Все будет хорошо, Лешенька!
Еще не поздно остановиться, развернуть машину, поехать домой и непременно взять по дороге шампанского (какой дурак придумал, что шампанское должно быть французским? Кислятина, и ничего больше). И потом до самого вечера валяться на шелковом покрывале и, потягивая шампанское, смотреть какой-нибудь глупый сериал или старые советские комедии, где все просто, никаких надрывов, проблемы решаются с шутками и песнями и влюбленные в финале целуются целомудренно, как дети. Ужасающая пошлость, согласен, но такая спокойная, такая безмятежная…
Э-эх, лучше бы вернулись, честное слово!
Андрей Александрович, встретивший нас на крыльце, подтянут, сдержан и подчеркнуто вежлив. Прямо английский посол, фу-ты ну-ты! Вот повезло Анжелке с папашей, кто ж его так… посолил? Он сухо здоровается и ведет нас куда-то внутрь поражающего размерами и отделкой дома.
Гостиная, куда мы попадаем после путешествия по полутемному коридору с картинами и вазами меж декоративными дубовыми панелями, столь же сдержанно роскошна. Семейка в полном составе вкушает кофе. Наше появление отвлекает их на минуту, не больше – вежливые приветствия, кивки, сопровождаемые скупыми полуулыбками (только вторая сестра, Настя, кажется, хихикает в кулачок), – и церемониал продолжается с прежней неспешностью. От этой ледяной сдержанности мне сразу хочется проверить, достаточно ли тщательно я почистил ногти и не надел ли случайно непарные носки. Бросаю взгляд на руки, на ноги – вроде порядок. Но все равно. Приглаживаю ладонью волосы – вдруг растрепался и не заметил. Анжела тихонько сжимает мой локоть – мол, ничего, держись, все будет в порядке.
В порядке, как же!
Меня трясет, ладони все время влажные, я потихоньку вытираю их о джинсы и страшно боюсь, что это заметит кто-нибудь из проклятой семейки – нет уж, не дождетесь! Я холоден, спокоен, и вообще мне наплевать и на вас, и на все, что тут происходит. На изображение ледяного безразличия уходит масса сил, поэтому сам разговор по большей части проходит мимо моего сознания. Актерский навык: если тебе нужно выходить на сцену больным или с похмелья, сосредоточься на своей роли и не обращай внимания на остальных, замечай лишь «ключевые» реплики (ага! вот тут я вступаю!) – и все пройдет гладко. Вот и сейчас я стараюсь игнорировать происходящее, лишь краем сознания слежу: вдруг кто-то обратится непосредственно ко мне. Но им на меня наплевать, беседа сосредоточена между главой семейства и моей Анжелой. Как бы я хотел ей помочь! Но чем? Только и остается, что сидеть статуей и делать бесстрастную морду, ну или, если выражаться прилично, физиономию игрока в покер.
Анжела с таким же вежливо-неподвижным лицом (а я-то знаю, каким переменчивым оно бывает!) говорит что-то о том, что ее не привлекает роль руководителя корпорации, ей не нравится командовать. И ни юристом, ни экономистом ей быть совсем не хочется, поэтому и из аспирантуры она, уж извините, ушла. А хочется ей (ну это она и мне тысячу раз с горящими глазами рассказывала!) заниматься историей, предпочтительно историей литературы, тихо сравнивать источники, копаться в архивах и тому подобное. И не пропадать на работе круглосуточно, а домой возвращаться, чтоб была нормальная семья, а не такая, где домочадцы друг друга разве что перед сном видят, да и то не всегда.
– Может быть, тебе и у плиты стоять, и пеленки стирать хочется? – слегка вздернув бровь, ледяным тоном интересуется ее папочка.
– Может быть, – абсолютно без всякой интонации отвечает моя любимая.
Что он там говорил обо мне, я старался не слушать. Сжимал кулаки, влажная кожа противно и, как мне казалось, оглушительно скрипела, я незаметно вытирал ладони о джинсы, снова сжимал кулаки… Что-то все же доносилось до моего сознания – что-то гадкое, мерзкое, унизительное, что-то про «ответственность», про «рай в шалаше», про «не обеднею, но в своем доме не хотелось бы». Плевать, чего ему там «не хотелось бы», но мне хотелось дать ему в морду! Я еле сдерживался, честное слово!