Фантомная боль
Шрифт:
А на следующий день после уроков наткнулся на компанию больших мальчишек – спустился со школьного крыльца, шел себе по двору вдоль серой кирпичной стены, шел и шел, а они там… Совсем большие – класса из пятого, наверное, или даже из седьмого! Они молодецки, хотя и с шиканьем и с оглядкой, посасывали пиво из спрятанных под куртками бутылок и делали вид, что круче их нет никого на свете. Мишин рюкзак показался им подходящим развлечением. Миша даже не заплакал тогда, только тупо повторял: «Отдайте, ну, отдайте, ну, чего вы!» В сущности, мальчишки ничего плохого ему не сделали, даже не побили.
Когда они наконец ушли, Миша подобрал рюкзак и хотел поднять Рекса, но не стал: мокрый, извалянный в грязи и мусоре песик был похож на кусок половой тряпки и невыносимо вонял мочой. Наверное, его можно было отстирать. Но память-то не отстираешь! Миша обломком ветки выкопал у ствола ближайшего дерева ямку, болезненно морщась, носком ботинка подтащил туда загаженного Рекса, закопал. Подумав немного, приволок еще тяжеленный булыжник размером с полтора ботинка и уложил сверху. Похоронил.
Матери он тогда, конечно, ничего не сказал, чтоб не расстраивать. К рюкзаку подвесил купленный на сэкономленные от завтраков деньги пластмассовый футбольный мячик. А она не спрашивала, думала, наверное, что просто поменялся с кем-то, а забот у матери было и без того достаточно.
Протянув сегодня руку, чтобы поднять брошенные отцом футболки – нет, только подумав о том, чтобы протянуть руку, – Миша опять почувствовал тот самый нестерпимо мерзкий запах. Конечно, он не мог их забрать. Но жалко было – до слез.
Настя глядела на него молча, как будто даже безразлично. Как будто даже не на него, а в пространство, а он так, на линии взгляда случайно оказался. Потом дернула бровями, поднялась, пододвинула к нему стакан:
– Слышь, я отойду ненадолго, а ты чтоб до моего прихода это выпил. Усек?
Миша замотал головой – нет, мол, не буду.
– Ой, я тебя умоляю! Вот не надо ща песен про страшный ужас алкоголь и все такое. Это, Микки, как со жратвой. Едят все, а до состояния беременных гиппопотамов разъедаются некоторые. И что теперь, глядя на обжор, всем остальным вообще есть перестать? Все, я сказала, ты услышал.
Вернулась она не через десять минут, но быстро. Плюхнулась в кресло, допила виски, оставшийся на донышке, кивнула одобрительно, махнула официанту, мол, повторить, и выложила на стол два хрустящих пакета. Вскрыла, сгребла выдернутые тряпичные кучки себе на колени:
– Значит, слушай сюда. Ну на фига тебе мотоцикл на пузе? Мотоциклы на стенку хорошо вешать. Машинки, впрочем, тоже. Да и черное тебе на самом деле не в цвет. Вот это получше будет.
Футболки были зеленовато-серые. На одной пасся, оглядываясь на «зрителей» через плечо, тигрово-рыжий жираф, со второй целился танк.
– Вот гляди. Во-первых, они как мои глаза, видишь? – Настя приложила футболку к щеке, цвет и впрямь был один в один. – Во-вторых, жираф такой же длинный, как ты. В-третьих, он глядит на всех сверху и, если что, плюнет. А если совсем
– Спасибо, – улыбнулся Миша.
– Погодь со своим спасибо, я только начала. Слушай, салага, и учись, пока можно. Футболки, мелкий, которые мы тебе купили, что те, что эти – это просто деньги, а деньги у нас, спасибо моему папуле, таки есть. Футболок таких миллион. Так что грустить по ним – ничего нет глупее. Ну не миллион, но несколько тысяч точно. Никакие они. Прекрасные, кто бы спорил. Но никакие.
Миша кивнул. Ему показалось, что он понимает, о чем говорит Настя. Она потянулась, как сытая кошка, пощелкала языком, глядя на лежащую перед ней зеленовато-серую тряпичную кучку:
– Ладно, продолжим. Эй, ты вообще меня слушаешь? – Настя шутливо дернула его за нос.
– Ну ты говорила, что футболки отличные, но неотличимые. – Миша попытался сформулировать высказанную мысль покрасивее.
– Эх, хорошо излагаешь, черт побери, мне бы так! – восхитилась она. – Неотличимые… – Растянув ткань на коленке, Настя покопалась в сумке, вытащила черный маркер. – Вуаля! – Она несколькими легкими движениями пририсовала жирафу очки и дымящуюся сигарету. Танк украсился галстуком-бабочкой. Немного подумав, Настя «надела» на танковую башню набекрень крошечную шляпу-цилиндр. Все детали выглядели схематичными, но при этом очень натуральными. И вдобавок очень смешными.
Настя протянула Мише обе футболки:
– Вот. Теперь даже если кто-то на себе изобразит то же самое, точь-в-точь, это по-любому будет уже повтор. Ну чего, норм?
– Здорово, – выдохнул Миша. – А почему ты никогда не рисуешь?
– А, скукотень! – Она бросила в рот пару орешков. – Ты слушай, не отвлекайся. Фигня все это, понял? И те маечки, которых в магазине миллион, и эти, которые единственные в мире. Фигня. Вот я могу их прямо сейчас взять и выкинуть – что в жизни изменится? Ничего.
– Но зачем же тогда?.. – Он помотал головой, словно пытаясь уложить в мозгу рассыпающиеся мысли. – Мне что, и не радоваться на них?
– Ну ты тупо-о-ой, – протянула Настя с задорновской интонацией. – Я зачем рисовала? Чтоб ты радовался. Но, – она подняла указательный палец, – не привязывайся. Ну мало ли! Кофе опрокинешь или в бетономешалку уронишь. И как начнешь горевать! Вся радость насмарку. Не привязывайся.
– Кажется, понял.
– Ну, значит, не тупой. – Настя хмыкнула и подмигнула. – Но к шмоткам ты быстро перестанешь привязываться, сейчас с нашими достатками моментом привыкнешь, что шмотки – полная фигня. Но, – она опять задрала палец, акцентируя сказанное, – к людям тоже не привязывайся. Никогда и ни к кому.
– Как это – ни к кому? Как можно никого не любить?
– Да ой! Люби на здоровье. Но не привязывайся. Как только привяжешься, из тебя сразу начнут кровь пить. Потому что, как только привяжешься, сразу начнешь стараться быть незаменимым. И будешь не тем, кто ты, а тем, кого хотят видеть. А сам сдуешься, как воздушный шарик. Высосут. Из меня пытались лепить «чего изволите», а когда не вышло, гнобить начали. Так что…
– Насть, а откуда ты все это знаешь? Ты ж вроде… А иногда такая взрослая, что оторопь берет.