Фантомная боль
Шрифт:
Это было через три года после нашей первой встречи в ночном магазине, и позже я так и не собрался спросить у нее, правда ли она так думает.
По мнению Йозефа Капано, моя жена была Сказочной Принцессой. Обычно он меня спрашивал: «Ну как поживает Сказочная Принцесса?» — но никогда не задавал этого вопроса в присутствии других женщин.
Ребекка снова влезла на табурет перед стойкой бара. Кофе в ее чашке в очередной раз подернулся молочной пленкой. Я заказал ей новую чашку. Петер спросил, довольны ли мы и может ли он чем-нибудь помочь. Я ответил, что
— Ничего, все не так уж страшно.
Но вероятно, страшно все-таки было, только как я мог об этом судить? Я об этом и представления не имел.
— Это все от усталости, — пробормотала она, — я не выспалась.
Мне вдруг показалось, что за годы, что прошли с тех пор, как я познакомился со своей женой, мало что изменилось. Да-да, меня вдруг осенило, что для того, чтобы стать настоящим алкоголиком, мне не хватило таланта.
У Ребекки вид был такой, будто она только что вскочила с постели. Я пожалел, что оставил в лимузине фотоаппарат. Женщины милее всего, когда они только что вскочили с постели. Мужчины, вероятно, тоже.
Как-то раз в начале зимы, во время сытного ленча, Дэвид, мой приятель, который когда-то перепечатал на отцовской пишущей машинке мой первый рассказ «Зеленый чай», вдруг заявил мне:
— Твоя слава прошла, твоя песенка, считай, спета, и, возможно, тебе придется с этим примириться.
В те давние дни он не только перепечатал мой рассказ, но и одолжил мне денег, чтобы я мог послать свой рассказ в журнал.
— Моя песенка спета? — удивился я. — Как это — спета? «Спета» означает, что я где-то пел, а я нигде не пел, следовательно, моя песенка не может быть спета! Что еще за песенка?
— Да не кричи ты так, Роберт, — сказал он, — я ведь ничего не утверждаю, я всего лишь предполагаю, что твоя песенка спета и что тебе, возможно, надо с этим примириться. Тогда тебе самому станет легче.
Я ударил кулаком по столу:
— А тебе стало легче? Я ведь еще не до конца сумасшедший. Твоя песенка была спета, когда тебе стукнуло всего пятнадцать, Дэвид.
— Позволь тебе напомнить, — произнес он так тихо, что мне пришлось к нему наклониться, чтобы расслышать, — я был единственным человеком, который дал тебе взаймы, чтобы ты мог пробить свой рассказ «Зеленый чай», этот рассказ был перепечатан на пишущей машинке моего отца и именно я уговорил тебя написать про того сумасшедшего теннисиста.
— Этот сумасшедший теннисист был не кто иной, как мой отец, и я не желаю ничего слышать о его сумасшествии, тем более от тебя, Дэвид.
В тот же вечер я сказал своей жене, когда она вернулась домой:
— Ты только послушай, что заявил мне Дэвид! Что моя песенка спета. Но как она может быть спета? Я ведь ни для кого не пел!
— Но для меня же ты пел, — возразила моя жена, Сказочная Принцесса, и подбросила полено в наш открытый камин, у которого уже тогда была слабая тяга.
— Это правда, но я не это имел в виду.
Пускай все сговорились отправить на свалку мой цикл о Сидни Брохштейне, это еще не означает, что моя песенка спета. По крайней мере, я так считал. Когда песенка спета — тут уже не до смеха.
— Ребекка, — начал я, — скажи честно, зачем ты подбросила тогда мне в подъезд тот кусочек картонки?
Ее кофе опять подернулся пленкой.
— Меня попросили передать пакет, и я вдруг подумала, что, возможно, мы проведем приятный вечер.
— Но почему ты вдруг подумала, что, возможно, мы проведем приятный вечер?
Я схватил ее за руку. Не знаю почему, но мне вдруг показалось, что ответ на этот вопрос не терпит отлагательств.
— Я прочла твою книжку.
— Какую книжку?
— «268-й номер в списке лучших теннисистов мира».
Я отпустил ее руку.
— А раньше ты говорил, что не будешь переживать, если твои книги отправят на свалку, — сказала моя жена.
Мы с ней ждали такси, на котором собирались ехать в ресторан.
Наша жизнь вела нас от ресторана к ресторану с короткими остановками в кинотеатрах, барах, кофейнях и также в нашем собственном доме — этой гостинице без сервисного обслуживания.
— Раньше мои книги входили в десятку бестселлеров, и так продолжалось не каких-нибудь шесть или, скажем, двенадцать недель. Так было целых шестьдесят восемь недель.
Наконец наше такси подъехало.
— Ты должен ценить Дэвида за то, что он пытается сказать тебе правду, — сказала моя жена.
— Я и ценю. Только это неправда. Моя песенка вовсе не спета. Кроме того, я сам пригласил его на ленч. Уверяю тебя: это его песенка спета.
— Да не кипятись ты так, — сказала Сказочная Принцесса, — забвение еще никого не миновало.
— Единственное, о чем я прошу, — это чтобы забвение подзадержалось хотя бы лет на десять, пока мои финансовые дела не восстановятся. Вот тогда пускай и приходит. Куда ему так торопиться?
Когда мы уже сидели в ресторане, Сказочная Принцесса спросила:
— Может, тебе и вправду больше не стоит писать о Сидни Брохштейне?
Я заказал коктейль. Обычно я не пью коктейли, но сейчас мне почему-то ужасно захотелось выпить коктейль.
— Ты стал чересчур похож на Сидни Брохштейна, — заявила моя жена.
Я не верил своим ушам.
— Как я могу быть похож на Сидни Брохштейна, это ведь всего лишь персонаж? Прошу заметить, я сам его придумал.
Она задумалась. Мы сидели с ней в том же самом ресторане, в котором сегодня вечером я ужинал с Ребеккой, или правильней было бы уже сказать «вчера вечером»?
— Сидни Брохштейн — это человек, который сам себя ненавидит. Но ненавидеть самого себя так легко! — сказала Сказочная Принцесса.
— Как это — легко?! — удивился я.
— Счастье, — заявила Сказочная Принцесса, — это умение жить ради себя самого. Ты этого совершенно не умеешь делать. Ты живешь только ради воображаемой публики. Так же, как и твоя мать.