Фармазоны

Амфитеатров Александр Валентинович

— Господа, — сказалъ я, — вы такъ заразительно сметесь, что слушать завидно. А, судя по громкому вашему разговору, — то, чему сметесь, не секретъ. Не будьте эгоистами: дайте повеселиться и мн, бдному, скучающему попутчику.

— Съ удовольствіемъ, — сказалъ Жряховъ.

— Ничего не имю противъ, — прохихикалъ юноша.

— Видите ли, — началъ Жряховъ, уздъ, гд я родился, — и вотъ гд они, — кивнулъ онъ на юношу, — теперь жительствуютъ, медвжій уголъ. Тамъ и желзная дорога-то недавно прошла — всего лтъ десять, какъ зацпилась вткою за Николаевку. Дворянства, въ мое время, сидло еще по усадьбамъ много, только, по захолустной скук, вс такъ между собою перероднились, что

во всемъ узд не стало ни жениховъ, ни невстъ, — все кузины, да кузены: никакой попъ внчать не станетъ. Ладно-съ. Любвей, стало быть, нема, а безъ любвей — какая же и общественность? Старикамъ хорошо: водки выпить, въ карты поиграть, а молодому человку это — тьфу! рано! ему романическое подавай, съ чувствами. И, такъ какъ въ романическомъ была у насъ, молодыхъ дворянъ, большая убыль, — ибо сосдскія барышни, зная, что мы не женихи, пребывали къ намъ весьма холодны и готовы были промнять всхъ насъ гуртомъ на любого франта изъ другихъ уздовъ, только бы не былъ кузенъ, — то впадали мы въ холостую тоску, а чрезъ нее въ огорчительные для родителей и пагубные поступки.

Юноша вдругъ фыркнулъ. Жряховъ пріятно на него уставился:

— Что вы-съ?

— Н-и-ничего… я вспомнилъ… продолжайте…

— Родитель мой, Авксентій Николаевичъ Жряховъ, и родительница, Марья Семеновна, были люди строгіе, богобоязненные. Дтей имли множество и дрожали надъ ними трепетно. А сынки, то-есть я и братцы мои, удались, какъ нарочно, сорванецъ на сорванц, умы буйные, страсти пылкія… И вотъ-съ, — тонко улыбнулся разсказчикъ, — вспоминаю я изъ дтства моего такую картину. Пріхалъ изъ корпуса на побывку братъ Онисимъ. Мн тогда годовъ девять было, а ему семнадцать, восемнадцатый. Парень — буря-бурею… Н-ну… Живетъ недлю, другую. Вдругъ, въ одинъ прекрасный день — катастрофа… Онисимъ — словно туча; горничная Малаша — вся въ слезахъ; мать ея, скотинца, вопитъ, что кого то погубили и такъ она не оставитъ, пойдеть до самого губернатора; маменька валяется въ обморокахъ и кричитъ, что Онисимъ ей не сынъ и видть она его, безпутнаго, но хочетъ: а папенька ходитъ по кабинету, палитъ трубку, разводитъ руками и бормочетъ:

— Что-жъ подлаешь? Ничего не подлаешь. Человкъ молодой. Законъ природы, законъ природы!

Малаш дали сто рублей и убрали ея изъ дома, но… недли дв спустя, въ слезахъ была прачка Устя, и про походъ къ губернатору вопила Устина тетка. Еще черезъ недлю — Груша съ деревни, и Грушинъ отецъ явился въ усадьбу съ преогромнымъ коломъ. Съ березовымъ-съ. Положеніе становилось серьезно. Папенька съ маменькою, хотя люди достаточные, однако не фабриковали фальшивыхъ бумажекъ, чтобы съ легкостью располагать сторублевками. А ихъ, судя по энергіи брата Онисима и обилію крестьянскихъ двицъ въ околотк, надо было заготовитъ преогромный запасъ. Чувствуя себя безсильною предъ сыновнимъ фатумомъ, мамаша продолжала рыдать, проклинать и падать въ обмороки, а папаша — куритъ трубку и разсуждать:

— Что-жъ подлаешь? Ничего не подлаешь. Законъ природы!

И вотъ тутъ-то впервые слетлъ къ намъ съ небеси ангель-избавитель, въ лиц Клавдіи Карловны.

Она тогда всего лишь третій годъ овдовла и жила строго-строго. здила въ далекіе монастыри Богу молиться, платья носила темныхъ цвтовъ, манеры скромныя, изъ себя — картина. Блондинка, на щекахъ розы, глаза голубые на выкат, лучистые этакіе, ростъ, фигура, атуры… загляднье! Вотъ-съ, прізжаетъ она къ намъ, по сосдству, въ гости-съ. Маменька ей, конечно, всю суть души и возрыдала. Клавдія Карловна — ангелъ она! — большое участіе выказала… даже разгорячилась и въ румянецъ взошла.

— Позвольте, — говоритъ, — Марья Семеновна, покажите мн этого

безнравственнаго молодого человка!

— Охъ, — маменька отвчаетъ, — душенька Клавдія Карловна! Мн этого негодяя совстно даже и выводить-то къ добрымъ людямъ.

Однако, послала за братомъ Онисимомъ. Осмотрла его Клавдія Карловна внимательно. Ну, — гд учитесь? да любите ли вы свое начальство? да начальство вами довольно ли? да зачмъ вы огорчаете маменьку? да маменька вамъ — мать родная… Словомъ, вся бабья нравоучительная канитель, по порядку, какъ быть надлежитъ.

Юноша Ергаевъ опять захихикалъ.

— Было-съ? — кротко обратился къ нему Жряховъ.

— Какъ на фотографіи! — раскатился тотъ.

— Отпустили Онисима дамы. Клавдія Карловна и говоритъ мамаш:

— Что хотите, душечка Марья Семеновна, а онъ не безнравственный!

— Душечка, безнравственный!

— Ахъ, не безнравственный!

— Милочка, безнравственный!

— Нтъ, нтъ, нтъ и нтъ! не поврю, не могу поврить! Быть не можетъ. Такой пріятный мальчикъ, и вдругъ безнравственный!

— Душечка, Малашк — сто, да Устюшк — сто, да Грушкинъ отецъ — съ березовымъ коломъ. Пришлось бы вамъ колъ-то увидать, такъ поврили-бъ, что безнравственный!

Задумалась Клавдія Карловна и вдругъ — съ вдохновеніемъ этакимъ, въ очахъ-то голубыхъ:

— Вся эта его безнравственность, — просто налетъ! юный налетъ — ничего больше! Душечка Марья Семеновна, умоляю васъ: не позволяйте ему погибнуть!

Маменька резонно возражаетъ:

— Какъ ему не дозволишь, жеребцу этакому? Услдишь разв? Я человкъ старый, а онъ, извергъ, шастаетъ — ровно о четырехъ копытахъ.

— Это, — говоритъ Клавдія Карловна, — все оттого, что онъ одичалъ у васъ. Ему надо въ обществ тонкихъ чувствъ вращаться, женское вліяніе испытать… Такъ-съ? — круто повернулся разсказчикъ къ Ергаеву.

Тотъ кивнулъ головою, трясясь отъ беззвучнаго смха.

— Вручите, — говоритъ, — его, душечка Марья Семоновна, мн! Я вамъ его спасу! Я образумлю, усовщу! Я чувствую, что могу усовстить! И должна! Должна, какъ сосдка ваша, какъ другъ вашъ, какъ христіанка, наконецъ… Отпустите его ко мн погостить, — я усовщу!

— О, Господи! — простоналъ Ергаевъ.

— Хорошо-съ. Мамаш что же? Кума съ возу, — куму легче. Обрадовалась даже: все-таки хоть нсколько дней дтище милое на глазахъ торчать не будетъ, да и та надежда есть, — авось, хоть въ чужомъ-то дому не станетъ безобразить, посовстится… Ну-съ, ухалъ нашъ донъ-Жуанъ съ Клавдіей Карловной, и слдъ его просгылъ. Недля, другая, третья… только — когда ужъ въ корпусъ надо было хать, появился дня за три. Еще больше его ввысь вытянуло, худой сталъ, баритономъ заговорилъ, а глаза мечтательные этакіе и словно какъ бы съ поволокою. У васъ совсмъ не такіе! — бросилъ онъ Ергаеву.

— Помилуйте, — обидчиво отозвался тотъ, — да вдь съ 1897-го-то года два лта прошли!

— Рчь у Онисима стала учтивая, манеры — въ любую гостиную. Просто ахнула мамаша: узнать нельзя малаго! Ай-да, Клавдія Карловна!.. И, въ дополненіе благодяній, подарила она ему на память часы съ цпочкою, и на цпочк — точно такую же вещицу, какъ видите вы у насъ съ г. Ергаевымъ… Въ нашемъ роду она тогда была первая-съ.

Ну-съ, затмъ исторія прекращаетъ свое теченіе на годъ. Братъ Онисимъ въ офицеры вышелъ и въ полкъ поступилъ, а на побывку лтнюю пожаловалъ братъ Герасимъ — только что курсъ гимназіи кончилъ и на юридическій мтилъ. Книжекъ умныхъ навезъ. Развивать, говоритъ, васъ буду! Смиренникъ такой, шалостей никакихъ; ходитъ въ садъ съ книжкой, листами вертитъ, на поляхъ отмтки длаетъ. Мамаша не нарадуется. Только вдругъ — объясненіе. Приходитъ: