Фармазоны
Шрифт:
— Маменька, предупредите папеньку, что я университеть ршилъ по боку.
— Какъ? что? почему? уморить ты насъ хочешь?
— Потому что я долженъ жениться, и мн станетъ не до ученья, — придется содержать свою семью.
— Жениться? Да ты ошаллъ? когда? на комъ?
— На еничк.
— На просвирниной дочери?
Такъ маменька и рухнула… Очнувшись:
— Разсказывай, говоритъ, — разбойникъ, что у васъ было? добивай мать!
Отвчаетъ:
— Да ничего особеннаго. Я ей «Что длать» читалъ.
— Ну?
— Она ничего не поняла.
— Еще бы! просвирнина-то дочь!
— Тогда
— Ну?
— Она тоже ничего не поняла, но…
— Да не мучь! не тяни!
— Но какъ-то стала въ интересномъ положеніи.
Маменька опять въ обморокъ. Папенька пришелъ, усами пошевелилъ, трубкой попыхтлъ:
— Что-жъ, говоритъ, — подлаешь? Ничего не подлаешь. Законъ природы!
— Вотъ, — братъ одобряетъ, — за это я васъ уважаю. Здравый образъ мыслей имете.
— Но жениться на еньк, - продолжаетъ, отецъ, — и думать забудь, прохвостъ! Прокляну, наслдства лишу, изъ дома выгоню.
— А вотъ за это, — возражаетъ братъ, — я васъ презираю. Подлый образъ мыслей имете.
И пошла у насъ въ дом каждодневная буря. — Женюсь! — Вонъ изъ дома! — женюсь! — Вонъ изъ дома!.. Не житье, а каторга.
Въ такихъ то тсныхъ обстоятельствахъ маменька и вспомнила о Клавдіи Карловн, какъ она нашего Онисима въ чувства возвратила. Къ ней:
— Голубушка! благодтельница! Вы одна можете! спасите! усовстите!
Выслушала та, вздохнула глубоко, возвела голубыя очи гор, перекрестилась и говорить:
— Пришлите!
И — что же бы вы думали-съ? Похалъ къ ней Герасимъ яко бы съ визитомъ, да… только мы его и видали. Лишь за три дня до отъзда явился — молодцомъ, еще лучше Онисима, вылощенный такой, надушенный, и «златница» на цпочк. Лихо! О еничк и не спросилъ, а ее тмъ временемъ маменька замужъ спроворила, хорошаго жениха нашла, изъ города почтальона, — смирный, всего на семь четвертныхъ миру пошелъ и еще ручку у маменьки поцловалъ съ благодарностью. Стали было у насъ въ дом надъ Герасимомъ подшучивать:
— Какъ же, молъ, братецъ, тебя Клавдія Карловна усовщивала? колнками на горохъ ставила или иное что?
А онъ весьма серьезно:
— Прошу васъ на эту тему не острить. И кто объ этой святой женщин дурно подумаетъ, не только скажетъ, тотъ будетъ имть дло со мною. А эту вещь, — златницею потрясаетъ, — я сохраню на всю жизнь, какъ зницу ока, на память, какія умныя и развитыя дамы существуютъ въ Россіи, и до какого благороднаго самопожертвованія могутъ он доходить!..
Ну-съ… Я буду кратокъ. Черезъ годъ Клавдіи Карловн пришлось спасать брата Тита: тоже жениться хотлъ — на сосдней гувернантк. Затмъ брата Митю, тотъ въ городъ сталъ больно часто здить, такъ мамаша за его здоровье опасалась. А какъ пріхалъ брать едичка, изъ правовднія, го мамаша даже и выжидать не стала, чтобы онъ выкинулъ какое-нибудь художество, а прямо такъ-таки усадила его въ тарантасъ и отвезла къ Клавдіи Карловв:
— Усовщивайте!.. Хоть и ничего еще не набдокурилъ, а усовщивайте!.. Такая ужъ ихъ подлая жряховская порода!
И только на брат Пет вышла было, въ сей традиціи, малая зацпка. Рыжій онъ у насъ такой, весноватый, угрюмый, — одно слово, буреломъ. По Лсному институту первымъ силачомъ слылъ. Волосы —
— Ахъ, — говоритъ, — рыжій! ненавижу рыжихъ!
— Голубушка, — плачетъ маменька, — душечка! Клавдія Карловна!
— Нтъ, нтъ! И не просите! Не могу я имть вліянія на рыжихъ! Не могу! Не могу! Антипатичны моей натур! Не въ силахъ, — извините, не въ силахъ.
— Голубушка! Да не все ли равно — кого усовщать-то? Брюнетъ ли, блондинъ ли, рыжій — совсть-то вдь цвтовъ не разбираетъ, безволосая она…
— Ахъ, ахъ! Какъ все равно? Какъ все равно? Флюиды нужны, а я флюидовъ не чувствую.
— Матушка! — убждаетъ маменька, — флюиды будутъ.
Насилу уговорила.
— Такъ и быть, Марья Семеновна, видючи ваши горькія слезы, возьмусь я за вашего Петю. Но помните: это съ моей стороны жертва, великая жертва.
— Ужъ пожертвуйте, матушка!
Прослезилась Клавдія Карловна и крпко жметъ ей руку:
— Ахъ, Марья Семеновна! вся жизнь моя — одно самопожертвованіе.
— За то васъ Богъ наградитъ! — сказала маменька. Взглянула на небо:
— Разв Онъ!
Вашъ покорнйшій слуга тмъ временемъ доучивался въ Петербурги, у нмца-офицера, въ пансіон: въ юнкерское училище готовился. Братья старшіе, тмъ временемъ, уже въ люди вышли. Онисимъ ротою командовалъ, Герасимъ — товарищъ прокурора, Митька — главный бухгалтеръ въ банк… Хорошо-съ. дучи къ родителямъ на каникулы, обхожу весь родственный приходъ — проститься. Ну, извстно; поцлуй папеньку съ маменькой, кланяйся всмъ, вспомяни на родномъ пепелищ. Отцловались съ братомъ Онисимомъ, ухожу уже.
— Да! — кричитъ, — главное-то позабылъ! Вотъ что: увидишь Клавдію Карловну, такъ, голубчикъ, кланяйся ей очень, очень, очень! да ручку поцлуй, дуракъ! да передай вотъ эту штукенцію… Отъ брата Онисима-молъ! Пожжалуйста!
И суетъ мн превосходнйшій альбомъ — въ серебр — и надпись на крышк:
«Отъ вчно преданнаго и благодарнаго».
— А о златниц сей, — показываетъ. передай, что всегда памятую и не снимаю.
У Герасима — та же самая исторія. У Дмитрія — та же. У Тита — та же. Навалили мн подарковъ къ передач кучу. Шали какія-то, мха, коверъ… И все — отъ благодарнаго, признательнаго, никогда не забуду вашихъ благодяній, ношу и помню, будьте во мн уврены. Даже дико мн стало: что за родня у меня такая? Папеньк съ маменькой — шишъ, а чужой дам — горы горами шлютъ… просто неловко какъ-то! Высказалъ это свое недоумніе брату Титу, а онъ далъ мн подзатыльникъ и говоритъ:
— Глупъ еще. Зеленъ. Созрешь — самъ посылать будешь. Айда!
Пріхалъ. Здравствуйте, папенька! Здравствуйте, маменька! Радостно. Ну, пирогъ съ морковью, творогъ со сливками, простокваша, — все, какъ свойственно. Отпировалъ первые родственные восторги, вспомнилъ: ба! да вдь у меня подарки на рукахъ… Иду къ родителямъ:
— Папенька, позвольте вашего шарабана.
— Зачмъ? куда?
— Къ Клавдіи Карловн.
Каково же было мое удивленіе, когда папенька вдругъ страшно вытаращилъ на меня глаза и едва не уронилъ трубку изъ рукъ, а маменька всплеснула руками и облилась горькими слезами.