Фармазоны
Шрифт:
— Уже! — стенаетъ, — уже!..
А отецъ тянетъ:
— Какъ ты ска-залъ?
— Къ Клавдіи Карловн.
— Пошелъ вонъ, дуракъ!
Ушелъ. Ничего не понимаю, за что обруганъ и выгнанъ. Отъ дверей зовутъ назадъ:
— Зачмъ теб къ Клавдіи Карловн?
Мать опять какъ всплеснетъ руками и — негодующимъ голосомъ:
— Аксюша! какъ теб не стыдно?
Даже покраснла вся.
— Какъ зачмъ? Мн братцы цлую уйму вещей навязали, — все просили ей въ презенть передать.
— Ага!.. ну, успешь… — снисходительно сказалъ отецъ.
— Тортъ тамъ яблочный, отъ еди… не испортился бы? — говорю деликатно и, казалось бы, вполн резонно. А онъ опять вдругъ насупился,
— Русскимъ теб говори языкомъ: успешь… м-м-мерзавецъ!
Ладно. Дитя я былъ покорное: не пускаютъ, и не надо. Даже не доискивался, почему. Понялъ такъ, что, должно быть, папенька и маменька съ Клавдіей Карловной поссорились… Пошелъ со скуки, съ ружьемъ да Діанскою-псицою, слоновъ слонять по лугамъ-болотамъ, лсамъ-дубравамъ, деревушкамъ да выселкамъ. Вотъ-съ, иду я какъ-то селомъ нашимъ съ охоты, а у волостного правленія на крыльц писариха сидитъ, смячки щелкаетъ. — Здрасте! — здрасте! Смячковъ не угодно ли? — Будьте такъ любезны!.. Баба не старая, мужъ пьяница, драная ноздря… И пошло у насъ это каждый день. Какъ я съ ружьемъ, она — на крыльц.
— Здрасте! — Здрасте! — Смячковъ прикушайте! — Покорнйше благодарю. — Съ недлю только всего и роману было. Смечекъ пуда съ два сгрызъ, — инда оскомина на язык явилась. Но потомъ сія дама говоритъ мн:- Молодой человкъ, какъ вы мн авантажны! — Будто? — Право ну! И ежели бы вы завтра о полудняхъ въ рощу пришли, я бы вамъ одно хорошее слово сказала… Превосходно-съ. Являюсь. Она тамъ. Восторгъ! Но — вообразите же себ, милостивые государи, мою жесточайшую неудачу: не усплъ прозвучать нашъ первый поцлуй, какъ кусты зашелестли, раздвинулись, и — подобно deus ex machina — выросъ предъ нами… мой отецъ!
— Табло! — восторгнулся Ергаевъ.
— Наитаблйшее-съ табло. Я обомллъ. Пассія моя завизжала:- Ахъ, святители! у, безстыдники! — и была такова. А родитель, глядя на меня съ выраженіемъ полной безпомощности предъ волею судьбы, выпустилъ изъ-подъ усовъ огромный клубъ дыма, и бысть мн гласъ его изъ клуба того, яко изъ облака небеснаго:
— Что же подлаешь? Ничего не подлаешь. Законъ природы.
И больше ничего. Повернулся и ушелъ.
За обдомъ — строгъ. Маменька съ заплаканными глазами. Смотритъ на меня и головою качаетъ. Преглупо. Подали блинчики съ вареньемъ. Отецъ воззрился и говоритъ сурово-пресурово:
— Ты что же, любезнйшій, порученій набралъ, а исполнять ихъ и въ усъ не дуешь?
— Какихъ порученій, папенька?
— Самъ же говорилъ, что братья просили тебя передать Клавдіи Карловн подарки.
— Но, папенька…
— Что тамъ «но». Нехорошо, братъ. Она другъ — нашего дома, почтеннйшая дама въ узд, а ты манкируешь. Тортъ-то яблочный прокисъ, небось… что она подумаетъ? Жряховы, а кислыми тортами кормятъ. Позоръ на фамилію. Свези тортъ, сегодня же свези! Дама почтенная… другъ семейства…
Жряховъ улыбнулся, задумчиво покрутилъ усъ и, крякнувъ, принялъ молодцеватую осанку.
— Похалъ, пріхалъ… Вышла — батюшки! такъ я и ошаллъ: глаза голубые, пеньюаръ голубой, туфли голубыя, брошь-бирюза голубая, — волосы, кажись, и т, съ обалдянія, мн за голубые показались. Вьются! Ручка, ножка… Господи! Ей тогда уже подъ тридцать было, — ну… вотъ Ергаевъ говоритъ, что она и по сейчасъ сохранилась, а въ т поры…
Жряховъ поникъ думною головою.
— Разумется, — продолжалъ онъ, посл долгой и сладкой паузы, — родительскій домъ свой я увидалъ затмъ, лишь когда ударилъ часъ хать обратно въ Питеръ, гд ждало меня юнкерское училище… Прошли прекрасные дни въ Аранхуэц!.. Плакала она… Боже мой! я до сего времени не могу вспомнить безъ содраганія. Мы сидли на скамь у пруда, и мн казалось,
— Теперь только шесть, — дловито поправилъ Ергаевъ.
— Такъ вдь времени-то сколько ушло, — огрызнулся Жряховъ, — подсчитайте: двадцать два года! И еще, говоритъ, милый ты мой другъ, Ванечка, умоляю тебя: не снимай ты съ себя брелока этого никогда, никогда, — слышишь? — никогда! И если увидишь на комъ подобный же брелокъ, отнесись къ тому человку, какъ къ другу и товарищу, и помоги ему во всемъ, отъ тебя зависящемъ. И онъ, Ванечка, тоже всегда сдлаетъ для тебя, все, что можетъ. Потому, что это — значитъ, другъ мой, лучшій другъ, такой же другъ, какъ ты, Ванечка. А кто мн другъ, тотъ и друзьямъ моимъ другъ. Они вс мн въ томъ клялись страшною клятвою. И ты, Ванечка, поклянись.
— Извольте, — говорю, — съ особеннымъ удовольствіемъ…
И, дйствительно, преоригинальную она меня, волкъ ее зашь, клятву заставила дать. Но сего вамъ, милостивый государь, знать не надо, ибо вы есте намъ, фармазонамъ, человкъ посторонній. А г. Ергаеву она безъ того должна быть извстна.
Г. Ергаевъ смотрлъ въ сторону и посвистывалъ, что-то черезчуръ румяненькій.
— Такъ вотъ-съ. И клялись, и плакали, и цловались. Тмъ часомъ подали лошадей. Глазки она осушила, перекрестила меня, я ручку у нея поцловалъ, она меня — какъ по закону слдуетъ, матерински въ лобикъ, и вдругъ исполнилась вдохновенія:
— Передай, говоритъ, матери, что я того… исполнила долгъ свой и возвращаю ей тебя достойнымъ сыномъ ея, какъ приняла, — не посрамленъ родъ Жряховыхъ и, покуда я жива, не посрамится во вки!
Пророчица-съ! Дебора! Веледа!! Іоанна д'Аркъ!!!
Жряховъ умолкъ и склонилъ голову въ умиленномъ воспоминаніи.
— И больше вы не видались съ Клавдіей Карловной? — спросилъ я.
— Видться-то видлся, да что-съ… — онъ махнулъ рукою. — Лтъ пять спустя, когда мы посл покойнаго папеньки наслдство длили. Захалъ къ ней, — попрежнему красота писаная; разв что только располнла въ излишеств, не для всхъ пріятномъ. Обрадовалась, угощеніе, разспросы, Ванечка, ты… Ну, думаю, вспомнимъ старинку: чмокъ ее въ плечо… Что же вы думали бы, государи мои?
Даже пополовла вся — какъ отпрянетъ, какъ задрожитъ, какъ зарыдаетъ. — Ванечка! кричитъ, — ты! ты! ты! могъ такъ меня оскорбить? такъ унизить? Да за кого же ты меня принимаешь? Ахъ, Ванечка! Ванечка! Ванечка! Грхъ теб, смертный грхъ!
— Клавдія Карловна, говорю, — никогда никто ее иначе, какъ Клавдіей Карловной не звалъ, и братья тоже говорили…
— Это врно, — пробурчалъ Ергаевъ.
— Клавдія Карловна! — да вдь было же…
А она мн гордо и строго:
— Ванечка, изъ любви къ страждущему человчеству, для спасенія гибнущаго юношества, чтобы утереть слезы отцовъ и матерей, я, какъ могла, исполняла долгъ свой. Но теперь, когда ты взрослый, офицеръ, женихъ… Ахъ, Ванечка! Ванечка! какъ ты могъ подумать? Сколько у тебя братьевъ, — и лишь ты одинъ дерзнулъ оскорбить меня такъ жестоко. А я тебя еще больше всхъ ихъ любила!.. Да-съ!..