Фартовое дело
Шрифт:
— Любишь ты, Светка, рабовладение! — заметил Никита.
— Люблю. Я, когда в школе училась, очень любила читать всякие книжки о Древнем Риме, о феодализме… И воображала, будто я — римская матрона, а все мальчишки — мои рабы. Я их даже драться заставляла, как гладиаторов. Только за то, чтоб мой портфель до дома донести.
— Неужели дрались?
— До крови.
— А девчонки тебя за это не били?
— Девчонки вокруг меня на цыпочках бегали. И на ушко шептали, кто обо мне что говорит.
— Значит, ты с самого детства такая?
— Выходит, что так. А вот с тобой я попалась… Второй раз в жизни.
— А первый раз когда?
— Давно. Пятнадцать лет назад.
— Ты это имела в виду, когда говорила, что влюбилась,
— Это самое. Рассказать?
— Расскажи, если это нужно…
— Конечно, нужно. Если б ты мне был никто, я бы об этом умолчала. Но ты должен понять, до чего меня, дуру старую, довел. И если я тебе о своей первой любви не расскажу, ты будешь думать, будто все, что между нами, — игрушки. А ты не должен так думать, иначе все это плохо кончится…
Изящно вышагивая длинными ножками, вошла Маричка и прикатила столик с горкой бутербродов, каким-то замысловатым салатом и бутылкой марочного вина.
— Свободна, — кивнула ей хозяйка и, когда служанка удалилась, налила вино в бокалы.
— За откровенность! — чокаясь с Никитой, произнесла Светка. — А теперь ешь и слушай. Я еще в школе училась. В девятом классе. И хотя могла любого парня выбирать, никто мне не нравился. Половина девчонок уже вовсю трахалась, а я чистая и непорочная ходила, представляешь? Они мне все о себе рассказывали по старой памяти, а мне и завидно, и стыдно — в общем, это надо девчонкой быть, чтобы понять. Были и такие, которые предлагали с ними полазать по кабакам — уже просекли, что за удовольствие можно бабки иметь. Если б тогда пошла — была бы сейчас вроде Марички этой. Только хуже, потому что если в пятнадцать начать, к тридцатнику истаскаешься… Но Бог уберег. В наш подъезд переехал режиссер из областного драмтеатра. Когда-то, говорят, в Москве играл, даже надежды подавал. А потом то ли сболтнул что-то не то, то ли подписался не под тем — короче, ему сказали: вали из Москвы, пока не посадили. Вот он и нашел себе место у нас. Сам по себе театр у нас лажовый, конечно, но на безрыбье и рак — рыба. А у этого Владислава Константиновича, наверно, талант был какой-то. В общем, он сделал пару постановок, которые стали смотреть, в областных газетах о нем начали писать, начальство городское зауважало. О старых грехах небось только в КГБ помнили. В общем, он стал в городе знаменитостью.
— И такая знаменитость у вас в подъезде поселилась… — с легкой иронией произнес Никита. Странно, но именно сейчас у него впервые возникло в душе какое-то чувство, похожее на ревность.
— Конечно, более того, на нашей площадке. Прямо напротив нашей двери. Один в трехкомнатной квартире жил. Но у него каждый вечер какой-то народ толпился. Музыка играла, стихи читали — в общем, культурный центр на дому. И вот как-то раз он звонит к нам в дверь — то ли спички кончились, то ли соль — уже не помню. А кроме меня, дома никого не было. Как сейчас вижу: стоит на пороге седой, высокий, поджарый, с орлиным носом… И глаза — глубокие, задумчивые. Голос — с ума сводит, рокочущий, но ласковый… Я ему спички или что там надо было отдала, он ушел, но вот тут — Светка указала пальчиком туда, где у нее было сердце, — остался. В общем, это и есть — с первого взгляда.
— Он же, наверно, старый был, — прикинул Никита, — раз седой.
— Сорок четыре ему было. Почти тридцать лет разницы. Моему отцу тогда сорока не сравнялось, а матери — тридцать пять еще не исполнилось. Но мне все это было по барабану. Я же и тогда была упрямая. Сейчас смешно кажется, а я тогда такие глупости делала! Само собой, что на все спектакли бегала, где он хоть раз на сцену выходил. Услышу, что он из квартиры выходит, — сразу выбегаю и иду следом. За утлы прячусь, чтобы не увидел. Ну и любой повод ищу, чтоб с ним заговорить или хоть на минутку к нему в квартиру зайти. У него жены не было, он сам себе и варил, и стирал, а мелкое белье на балконе вывешивал. А балкон — почти рядом с нашим. Так вот, ты только не смейся, но я у него оттуда трусы
— Ну и ну… — удивился Никита, приканчивая салат.
— Видишь, как я откровенна! Я это даже ему не рассказывала. Он все думал, будто их ветром с веревки срывало. Но то, что я в него влюбилась, понял. И как-то раз, когда я за ним до магазина бегала, взял да и подошел. Начал спрашивать, хожу ли я в театр, что нравится, каких актеров люблю, хочу ли сама стать актрисой… В общем, он меня в гости пригласил, чаем напоил, начал мне рассказывать, как он в Москве работал, каких знаменитостей знал, с кем на одном курсе в ГИТИСе учился. Потом стал мне из разных спектаклей читать монологи про любовь, да так, что получалось, будто это все мне…
— А потом он тебя трахнул? — спросил Никита с не свойственной ему грубостью.
— Отчего ж не взять, что само в руки идет? Конечно, он, наверно, боялся, что я кричать начну или потом родителям проскажусь. Но мне до того хорошо стало, что я даже боли не почувствовала. И в два счета весь стыд потеряла. Ночью, в одной рубашке, через площадку бегала. В постели все позволяла, даже когда неприятно было. Тогда еще никаких «Камасутр» и прочего не издавали, а у него самиздатовская была. Про всяких там джульетт-лолит рассказывал. Порнуху по видаку крутил — тогда видак только у него был.
— А родители твои ничего не заметили?
— Заметили, когда оказалось, что я залетела. Но я его не выдала. Наврала про каких-то хулиганов, которые меня изнасиловали. Между прочим, я тогда очень хотела родить. Правда! Чтоб был маленький и на него похожий. Я Владиславу об этом сказала, а он начал деньги на аборт предлагать, болтать какую-то чушь. И так трусливо, похабно, противно, что у меня глаза открылись… «Господи, — думаю, — на кого же я молилась! На кота облезлого, на мразь седую, слизняка вонючего!» Он тут же квартиру обменял и съехал куда-то. Ну а когда мне аборт делали, я аж вся злорадством исходила — пусть его отродье на клочки раздерут!
— А сейчас он где?
— В Москве где-то толчется. Видела в какой-то газете упоминание. Вроде бы он диссидентом был, с коммунистами боролся. Но так, особо не прославился. Один раз как-то думала: а не замочить ли его? Но потом решила — начхать. Пусть сам сгниет.
— Неужели ты после этого ни в кого не влюблялась? — недоверчиво спросил Никита.
— Нет. Дальше у меня не сердце, а голова работала. Я все романы крутила так, чтоб что-то с этого иметь. Не одно удовольствие, а всякие там нужные знакомства, справки, визы, компроматы. Когда постарше стала — иногда позволяла себе просто оторваться. Вот, например, тогда, когда вас с Люськой к себе в подвал затащила. Потому что у меня жизнь — очень даже мужская. И опасная, скажем так. Сегодня жива — значит, надо все, что можно, из этой жизни выжать. Потому что завтра меня могут грохнуть или повязать. Насчет того, что грохнут, это все проблемы снимет, а вот если повяжут, то минимум лет двадцать я огребу. С конфискацией имущества, знаешь, как в «Интернационале», только наоборот: была всем, а стану — никем. И выйду в полста годов больной старухой. Одни воспоминания останутся… Так пусть их будет больше!
Они чокнулись бокалами с ароматным вином. Никита почувствовал легкий хмель и волнение от выслушанной исповеди.
— А меня ты тоже хочешь выжать на все сто? — спросил он.
— Да! Но тут случай особый. Потому что со мной творится то же, что пятнадцать лет назад, но я уже другая, понимаешь? Я на семь лет тебя старше и взяла тебя мальчиком, верно? Тогда, когда я втюрилась в этого старого козла, у меня была пустая голова. Сейчас — нет. Голова соображает, а сердце хочет своего. Если делать все как положено, по уму, ты еще в октябре должен был нырнуть в болото. Там, в Бузиновском лесу. Ты четыре месяца живешь только потому, что вот тут — Светка опять постучала себя по груди — все переворачивается при одной мысли об этом… У тебя есть девчонка? Только не ври!