Фартовое дело
Шрифт:
— Прилично.
— И он тебя тоже. Я лично, который от этого Сома несчастного всего пару слов слыхал, ни за что тебя с ним не перепутал бы. Даже по радио. В Афгане, помню, весь батальон на одну волну налезал, но я, блин, никогда своих взводных с чужими не путал.
— То ты, а то пацан.
— Ну ладно. Домой идем?
— Зачем? Пойдем второго делать. Надо ж все-таки разобраться, кто такой Валера Гнедой…
НИКИТА ВЕТРОВ
Все! Никита решительно захлопнул учебник. Надо дать мозгам передохнуть, остыть и помаленьку забыть о том, что завтра — последний экзамен зимней сессии. Башка сама все приведет в порядок, разложит по полочкам нужные сведения. А утречком, на экзамене, глядишь, позволит что-то сообщить. Если даже шибко не повезет и попадется какой-нибудь кислый билет — на трояк у Никиты ума хватит. А сейчас надо расслабиться. Телик посмотреть или какую-нибудь безобидную
Никита улегся на диван, включил свой маленький телевизор — 14-дюймовую «Сони» — и, вооружившись пультом ДУ, стал нажимать кнопочки: «ОРТ», «РТВ», «Столица», «НТВ», «Культура», «TV-6», кабель, «СТС-8», «МузТВ», «RenTV», «31»… Одиннадцать каналов — смотри и любуйся. А можно еще и видачок подключить. Кассет вон полная полка. Только отчего-то Никите это было в лом.
Подложив под голову подушку и устроившись поудобнее, Никита остановил свой выбор на каком-то старом советском фильме, где бодрые морские пехотинцы и примкнувший к ним сухопутный радист вдевятером разгромили две фашистские батареи, взорвали какую-то плотину и уничтожили целую эскадрилью гидросамолетов. Пятеро погибли, но немцев перебили целую тучу. Весело так, с шутками-прибаутками, не паникуя и не закатывая истерик. Почти как их штатовские аналоги в современных американских боевиках, которых нынче показывают несравненно больше. Но, в общем, для башки, перегруженной знаниями, очень полезная разрядка.
Никита уже досматривал фильмушку, когда в дверях комнаты появилась мама.
— Ты уже не занимаешься? — строго спросила она.
— Все, — ответил Никита, — завершил!
— Когда я училась в институте, — назидательно произнесла мама, — то зубрила до тех пор, пока не засыпала за столом. А иногда наливала большую кружку крепкого кофе и вообще работала до утра.
— У каждого своя система, — проворчал Никита. — Дай отдохнуть, мам!
— Правильно, правильно! — поощрительно поддержал сына отец, появившийся на пороге комнаты. — Всякая метода должна быть экспериментально проверена. А он, между прочим, уже третий семестр сдает. И тьфу-тьфу — пока без «хвостов». Так что это говорит в его пользу. Мы-то с тобой учились в тоталитарную эпоху и заставляли себя учиться тоталитарными методами. А сейчас демократия, иной подход к делу. У тебя, Лидусик, была одна цель — получить диплом с отличием. Ты его получила? Получила. Какая у тебя была зарплата после вуза? Сто двадцать рублей. Сколько ты сейчас получаешь, на сорок пятом году жизни? Триста пятьдесят новыми. Что примерно семьдесят рублей доперестроечной эпохи. Да и то все правительство сбилось с ног, чтоб выплатить тебе эту сумму до 31 декабря прошлого года, а не мурыжить без зарплаты еще четыре месяца. Стоило ли мучиться, вызубривая все на пятерки?
— Стоило, — сказала мама, — у меня были очень хорошие знания. Просто их тогда не ценили… Надо было подхалимничать, активничать в комсомоле, лезть в партию — и тогда карьера была обеспечена. Мне все это было противно.
— Хорошо, допустим, что тогда знания не ценили. А сейчас ценят? Когда кандидаты и доктора наук моют стекла в небоскребах или разводят кошек на продажу?
Мама с папой опять завелись на политические темы и отправились в кухню, чтобы совместно покурить и перемыть кости большим начальникам, которым, разумеется, от этого даже не икалось.
Никита остался один, на экране уже показывали какую-то рекламу, то есть нечто, не вызывавшее у него интереса. Стремясь очистить голову от назойливо лезущих в голову сентенций из учебников и конспектов, он попытался думать о каких-то далеких от учебной программы вещах. И как-то само собой башка у него повернулась на воспоминания.
Прошло уже почти четыре месяца с той поры, когда он в одну прекрасную пятницу вернулся сюда, в эту знакомую комнату родительской квартиры, хотя по идее не должен был вернуться.
Тогда он второй раз в жизни — первый раз нечто подобное Никита испытал после Чечни — ощутил некую нереальность происходящего. То есть он некоторое время не мог поверить в то, что все уже кончилось, все позади, он дома и ему больше не угрожают те опасности, которые были совсем близко. Самое удивительное, что в этот, второй, раз ощущение нереальности было намного сильнее и острее, чем в первый.
Наверно, эта острота объяснялась тем, что время выхода из экстремальной ситуации было намного короче. Да и вхождение в эту ситуацию было пологим. Сначала просто призвали в армию, потом перебросили в сводный батальон на Кавказ, стали натаскивать к боевым действиям и только потом послали на штурм… В Чечне Никита пережил пик экстремальности в самый первый день, когда начались бои за Грозный. Потом в общем и целом его восприятие ситуации как экстремальной стало снижаться. Хотя, конечно, были дни, в которые шансы не вернуться резко увеличивались. Но, когда начались дежурства на блоках, сопровождавшиеся ночными перестрелками, это был уже совсем иной уровень экстремальности. А потом, когда Никиту отправили
В этот, второй, раз, осенью прошлого года, все развивалось во много раз быстрее — прямо как цепная реакция. И ведь уезжал-то отсюда, из этой комнаты, с относительно спокойной душой: не на войну ехал, не в чужие заморские края, а всего-навсего в одну из соседних областей. И не по коммерческим делам, которыми отродясь не занимался, а просто для того, чтобы повидаться с одиноким старичком, сыном тамошнего героя Гражданской войны Михаила Ермолаева, Василием Михайловичем. Собрать материал об антибольшевистском восстании, поднятом в 1919 году неким белым капитаном Александром Евстратовым, которое председатель губревкома Ермолаев успешно подавил. Единственным скользким местом было то, что у Никиты был дневник этого самого Евстратова, который он еще в доармейские годы похитил из государственного архива. Этот дневник содержал ценные материалы по истории восстания, но никогда не использовался, потому что многие годы пролежал в деле какой-то военной сенопрессовальни. Более того, дневник по описи не числился и не был подшит к делу по всем правилам, а просто подколот булавкой. Кто угодно мог проверить дело — в нем осталось именно столько листов, сколько значилось в заверительной записи. Но не будешь же использовать в курсовой работе и научной статье ворованный документ?! И Никита, узнав, что жив сын Ермолаева, решил «легализовать» свой «трофей» — представить дело так, будто документ этот нашелся в бумагах семейного архива Ермолаевых. Списался с 80-летним Василием Михайловичем, взял отпуск на фирме, где подрабатывал грузчиком, получил «добро» деканата на недельный пропуск занятий и поехал…
Он проездил даже меньше, чем собирался. Но то, что происходило с ним в течение той сумасшедшей недели, разительно отличалось от того, на что он рассчитывал.
Там, в этой чертовой области, он оказался втянутым в страшную, смертельную и невероятно жестокую схватку между бандами, мечтавшими захватить клад, зарытый еще в 1670 году одним из есаулов Степана Разина — Федькой Бузуном.
Смешно, но Никита даже в детстве, когда мальчишки любят читать про всякие таинственные истории, про разбойничьи и пиратские клады, особо этим не увлекался. Конечно, он с удовольствием смотрел все четыре советские версии фильма «Остров Сокровищ» (включая мультипликационную) и одну импортную. Занятно все-таки. Но никогда не мечтал принять участие в чем-либо подобном. И о том, чтобы стать возлюбленным бандитки-миллионерши, не мечтал. Даже во сне такое не снилось… А вот надо же — наяву произошло. Рассказать кому-то — поднимут на смех: во трепач-то! Впрочем, рассказывать о своих похождениях Никита не собирался. Это могло плохо кончиться, а Ветров не торопился на тот свет. Он и отцу с матерью словом не обмолвился. Когда рассказывал о поездке, придумал скучноватую историю о том, как общался со стариком Ермолаевым и его соседкой Степанидой Егоровной. Но ни о том, что ему там пришлось стрелять и убивать, ни о том, что несколько суток просидел в комфортабельном заточении у Светки Булочки, Никита не рассказал бы даже священнику на исповеди. Он, правда, к исповеди не ходил вообще.
Меньше чем за шесть дней Ветров испытал столько, что, казалось, прожил какую-то вторую, параллельную жизнь, которая вполне могла закончиться смертью, поставившей точку и на этой, относительно спокойной и даже скучной, жизни одинокого и замкнутого в себе студента, сосредоточенного на всяких научно-учебных делах, на добывании средств к существованию.
Сейчас, четыре месяца спустя, все происшедшее там, в областном центре и его окрестностях, а особенно в неразминированном со времен войны Бузиновском лесу, представлялось Никите каким-то кошмаром. А тогда, в ту самую «прекрасную пятницу», все было наоборот — казалось, что возвращение в Москву живым и невредимым есть сладкий сон.
Впрочем, даже тогда, когда разум перестал воспринимать московскую реальность как иллюзию, когда Никита перестал ждать, что с минуты на минуту к нему явятся милиционеры для того, чтоб арестовать, или бандиты для того, чтоб застрелить, ощущение беспокойства оставалось. Причину его Никита отыскать не мог, точнее, определить, что его, собственно, тревожит. Никто подозрительный не появлялся у его подъезда, никто не шел за ним по пятам, когда Никита отправлялся в университет или на подработку. Никаких писем с угрозами или телефонных звонков. Никаких визитов участкового или вызовов в милицию и прокуратуру. Ничего! А ведь там, в этой проклятой области, за его спиной остались минимум два трупа. Да плюс третий, который при большом желании можно было спокойно записать на него. И еще кое-какие деяния, которые находились в противоречии с УК.