Фарьябский дневник. Дни и ночи Афгана
Шрифт:
– Не мог же он так просто пропасть. А ты не пробовал писать в Пешавар, на родину твоего друга?
– Пробовал и не раз, но никакого ответа оттуда так и не получил.
– Неужели он бесследно исчез, а может быть, его убили, ведь, насколько я представляю его по твоим рассказам, Ислам и такие, как он, явно не по душе существующему в Пакистане режиму.
Сахиб неопределенно покачал головой и, вытащив из внутреннего кармана офицерского френча сложенный в несколько раз газетный лист, протянул его мне. Я осторожно, боясь разорвать протертые на сгибах листы, развернул газету. Строчки затейливой арабской вязи, группировавшиеся в столбцы, да нечеткие фотографии размещались на шероховатом листе пожелтевшей бумаги. Я недоуменно взглянул на Сахиба, не пытаясь разобраться в арабской азбуке.
– Газету эту я нашел на Хайберском перевале, через который проходит дорога, ведущая из Пешавара в Кабул. Газета пакистанская. Видишь, групповая фотография? – Я утвердительно кивнул головой.
– А что написано под фотографией?
– Написано, что пакистанской жандармерией разыскивается мятежник Ислам из племени Африди, который с группой сообщников ходит по кочевьям и мутит народ. – Это похоже на него, – продолжал Сахиб, бережно пряча в карман свою дорогую находку. – Ну что ж, мне пора, – заключил он, вставая.
Крепко обнявшись, мы распрощались.
Через несколько дней прибыли долгожданные вертушки.
С грустью попрощавшись со своими боевыми друзьями, мы быстро заняли свои места, и через несколько минут винтокрылые птицы, сделав последний прощальный круг над Маймене, начали набирать высоту. Из иллюминаторов виднелись коричневые соты глинобитных домишек, зеленые купола мечетей и высокие шпили минаретов. В последний раз окинув взглядом эти афганские достопримечательности, я мысленно уже навсегда попрощался с политой потом и кровью афганской землей, со своим афганским другом Сахибом.
– Прощай, Сахиб! Я верю, что рано или поздно ты исполнишь свою давнюю мечту, сбросишь надоевшую форму и отведешь свою душу, продолжая дело отцов и дедов, станешь непревзойденным хлеборобом.
Первый день после войны
Старшина Александр Трудненко возвращался с войны домой. Это он знал, что возвращался с войны. Разве мог он, потеряв шестерых своих товарищей убитыми и двадцать трех ранеными, поверить газетным передовицам, которые вещали на весь мир о том, что в Афганистане всего-навсего изредка вспыхивают конфликты между сторонниками правительства и противниками нового режима. Ведь он прекрасно понимал, что конфликт может продолжаться неделю, ну максимум месяц, а длится уже полтора года. И все эти полтора года, с самого начала заварухи, старшина Трудненко размышлял над тем, что говорилось, и тем, что делалось. Да, когда он узнал, что едет в Афганистан, чтобы оказать интернациональную помощь революционному народу, сердце его учащенно забилось.
Жажда подвига, именно боевого подвига воспитывалась в нем не сегодня и не вчера. Эту жажду он впитывал с молоком матери, которая всегда с гордостью рассказывала о его героическом деде, ее отце. Дед Семен с первого до последнего дня войны был в самой гуще боевых событий, трижды ранен, награжден многими боевыми орденами. Уже немного повзрослев, он внимательно слушал, как дед с пафосом повествовал о войне, атаках и рейдах, штурмах и победных шествиях. Он видел фильмы, в которых доблестные советские войска гнали и гнали врага со своей земли. Тогда у него еще не зарождалось сомнение: ведь все время гнали со своей земли, а когда же успели пустить? Об этом не любил рассказывать дед, умалчивал учитель истории и совсем не информировало героическое военное кино.
Это Александр начал понимать позже, уже здесь, на искореженной войной афганской земле. А тогда у него учащенно забилось сердце, он ощутил какой-то неведомый волнующий холодок. То оружие, которое когда-то держал в руках, командуя отрядом в школьной игре «Зарница» и потом во Всесоюзной игре «Орленок», он мог применить в настоящем бою. В настоящем бою мог показать все то, на что его настраивала героическая семья, чему учила школа. Чего-чего, а военного патриотизма у него было тогда хоть отбавляй. Да и не только у него. В роте, кроме двух офицеров, отказчиков не было да и быть не могло. Они с особым презрением смотрели на этих отказчиков, а тех почему-то эти взоры не очень-то и смущали. Скорее наоборот, эти два офицера смотрели на интернационалистов как-то снисходительно, жалели, что ли, их. Удивительно, но Александр, встретившись со взглядом старшего лейтенанта, который уже лет шесть командовал взводом из-за неладов с начальством и который надолго, если не навсегда, зарезал себе карьеру, отказавшись ехать в Афганистан, почувствовал вдруг, что в армии нельзя мерить всех на один аршин. Старлей знал что-то очень важное, но не мог об этом сказать. Об этом говорили его глаза. Они светились правотой и бессильным гневом на тех, кто не давал ему возможности эту правоту высказать своим подчиненным, чтобы предостеречь их от опрометчивого шага. Хотя ему бы никто не поверил. Объявили бы трусом, изменником и даже врагом народа, который не возжелал оказать военную помощь дружественной стране.
Уже потом, в Афганистане, Александр по солдатскому телеграфу узнал, что их бывшего командира уволили из армии. Сначала сделали психом, а затем уволили. Против этой войны могли выступать только психи – так ответил на вопрос солдат замполит их батальона. Но это было потом, много позже, а тогда, услышав горячащие молодую кровь слова – долг, присяга, интернациональная помощь и боевые традиции отцов и дедов,
Все это Александр Трудненко чувствовал перед тем, как пересек границу, за которой стреляли, убивали, истязали, брали в плен. За которой были другой мир, другие проблемы, другой образ жизни. За которой даже время было другое: вместо двадцатого – четырнадцатый век.
И вот он возвращается домой. Еще вчера он смыл пыль своего последнего боевого рейда. Еще вчера он стоял в почетном карауле у цинкового гроба последнего погибшего у него на глазах солдата. Еще вчера он помогал санитарам грузить в вертолет носилки с еще живым человеческим обрубком. На той последней операции судьба-злодейка толкнула его лучшего друга Федьку Смирнова на замаскированную в траве мину с довеском. Самое обидное то, что они с Федькой должны были уехать в Союз еще недели две назад. Но предстояла трудная операция по уничтожению базы «духов», расположенной высоко в горах, по данным разведки, там были сосредоточены крупные запасы оружия и боеприпасов. Они, не сговариваясь, подошли к комбату и просто попросили взять их на операцию. Майор, хоть виду и не показал, был несказанно рад. Комбат назначил друзей в разведдозор. И вот, когда операция уже закончилась и колонна шла домой, случилось непоправимое. При выходе из ущелья в долину боевики обстреляли их из крупнокалиберного пулемета. В таких случаях броня боевых машин не очень надежное укрытие, и старшина Трудненко, минуя командира разведвзвода, молоденького лейтенанта, недавно прибывшего в часть, приказал всем оставить бронетранспортер. Десант не ожидал такого поворота дела, солдаты ждали команды лейтенанта, но тот словно язык проглотил. Тогда Федор с другом начали выпихивать солдат в боковые люки. Замешкались механик-водитель да лейтенант, и очередь, высекая искры, резанула по передку, прошив стальную коробку насквозь. Водителя – насмерть, лейтенанта посекло осколками латунной оболочки пуль. Только после этого лейтенант выскочил из боевой машины в верхний люк и принялся отдавать какие-то членораздельные команды. Шок прошел.
Трудненко с другом, используя овраги и жиденькие кустики, редко-редко прикрывающие выжженные склоны гор, пробирались к засаде. Судя по огню, «духов» было немного. Ухал крупнокалиберный ДШК, и в унисон ему строчили один или два автомата. Изрешетив переднюю машину, пулеметчик принялся за замыкающую, чтобы запереть выход в долину основных сил. К чести командира разведвзвода, тот успел дать команду, чтобы десант покинул машины, и теперь пулеметную дуэль вели наводчики, направляя всю мощь башенных установок на засаду. Бой вели три боевые машины, первая молчала. Вскоре замолчала и четвертая. Видимо, «духи» или убили, или ранили наводчика. Когда замолчала замыкающая машина, Трудненко со своим другом были где-то в сотне метров от засады. Они, сделав большой крюк, подошли сзади и теперь, вытащив гранаты, готовились к последнему прыжку. Они выжидали, когда «духи» откроют огонь, но уловив, что надолго замолчал один из башенных пулеметов, рванули к позиции «духов». Те заметили опасность, когда солдаты упали уже метрах в двадцати от засады. Толстомордый «дух» в белой чалме начал разворачивать ДШК в их сторону, но в окоп полетели одна за другой четыре гранаты. Мгновение было тихо. Александр увидел, как округлились глаза у пулеметчика, как приготовились выскакивать из окопа автоматчики, но в это же мгновение раздались разрывы гранат. С засадой было покончено. Сняв с треноги исковерканный взрывами ДШК, подняв залитые кровью автоматы и винтовку, Александр и Федор спускались в долину. Их грязные от глины и пороховой копоти лица выражали усталость, словно они огромное поле вспахали, руки тряслись мелкой дрожью. Хотелось одного – дойти до колонны, плюхнуться на заднее сиденье бэтээра и забыться. Они уже подходили к дороге, когда Федор заметил у себя на штанине потеки чужой крови, видно, замарал, когда перекатывал «духа», из-под тела которого торчал ствол автомата.
– Я пойду к ручью, отмоюсь, – сказал он устало.
Друг махнул рукой, мол, валяй. Уже когда подходил к своей машине, Трудненко увидел на плащ-палатке изуродованное пулями тело механика-водителя, над ним склонился взводный, отирая сгустки крови с лица. Трудненко, сбросив в пыль ДШК и трофейный автомат, наклонился над трупом, чтобы прикрыть брезентом развороченную крупнокалиберной пулей белобрысую макушку, и в это время раздался продолжительный взрыв, так, словно один за другим через чуть заметный промежуток времени разорвались снаряды. Александр, крикнув что было мочи: «Ложись, все ложись!», грохнулся в дорожную пыль. Прошло одно мгновение, два. Больше ни взрывов, ни стрельбы не последовало, и тогда возбужденный мозг, словно огнем, обожгло догадкой: «Федька напоролся на мину!». Трудненко вскочил и, обернувшись к тому месту, где несколько минут назад оставил друга, дико завыл.