Фашист пролетел
Шрифт:
– Точно, - разделяет Александр.
– Обо мне и мысли не было, когда они еблись! Им и сейчас плевать, что сыну через стену слышен весь процесс. Вчера она сначала не давала. Рубашку, мол, ночную пачкать. Сними, он говорит. Хиханька да хаханьки, а после как пошла катать лауреата по ковру. Рычит при этом яко зверь. Никогда не скажешь, что в Академии наук.
Александр молчит, подавленный столь яркой картиной родительской сексуальности. Что могут они ей противопоставить? Уединение в сортире? Тему онанизма Адам, при всей его откровенности, не поднимает. Что любопытно.
–
Александр оживляется:
– Горький еще куда ни шло. Алексею Максимовичу многое можно простить за мальчика...
– Который "был ли?"
– Есть у него и другой, из которого взрослые сапогами насмерть выбивают детский грех. Но зачем Горькому было основывать позорную литературу, которая молчит об этом?
Проспект называется Ленинским. Расстрелянные снежками, над ними тянутся холщовые щиты наглядной пропаганды. Мускулисто и скуласто Страна Советов шагает в Коммунистическое Завтра, тогда как они, два злобствующих школьника, - неведомо куда...
* * *
Гусаров выбивает мозговую кость. Наливая разогретый борщ, мама говорит Александру:
– Что-то поздно стал ты возвращаться.
– Другим путем хожу.
– Хлеб чесночком натирай... Приятельница появилась?
– Приятель.
– Кто у него родители?
– Какая разница?
Гусаров отрывается от кости:
– Мать спрашивает!
– Интеллигенция.
– Нам с тобой, отец, не чета. Квартира, конечно, в центре?
– Не в абсолютном. И машина старая. "Победа".
– Машина исключительная, - отвлекается Гусаров.
– А название Сам утвердил. Опытный образец ему представили в сорок шестом. Думаем, товарищ Сталин, назвать "Победой". Можно ли? Трубочкой попыхтел. Небольшая победа у нас получается - Он говорит. Ну, пусть будет...
– А собой что представляет?
– Парень как парень.
Гусаров снова сводит брови:
– Ты конкретней.
– Конкретней? Развит в соответствии с Кодексом строителей коммунизма. Гармонически. Шестнадцати еще нет, а плечевой пояс развил себе - во! По всем предметам пятерки, иногда с плюсом. Хорошо начитан. Любимый автор Достоевский.
– Нерусский писатель, - говорит Гусаров.
Александр поднимает брови:
– Чей же?
– По происхождению, может быть, и русский. Но не для нас.
– Это почему?
– Потому что мы любим, когда доходчиво и ясно. А там одни извивы да изломы. Для извращенцев чтиво. Недаром его любит Запад. Раскольникофф, Раскольникофф! Помню, в Австрии одна дамочка...
Мама перебивает:
– А зовут-то как?
– Не по-русски, к сожалению. Адам.
– Адам?
– Бодуля по фамилии. Писатель есть такой, так это его отец... Александр откладывает ложку.
– Однажды они ехали по горной дороге над морем. В открытом "ЗИМ"е. Папаша за рулем, мать спереди, а на заднем сиденье Адам и мешок крымских яблок.
– И?
– Вдруг яблоки он высыпает, а освободившийся мешок отцу на голову.
Гусаров
– Так тот же за рулем?
– Да. И мамаша рядом.
– Он что, того?
– Вполне нормальный.
– Тогда что за бзик?
– Это не бзик.
– А как назвать такое?
– Внутренний голос повелел. Он не исключает, что то был голос Сатаны.
Гусаров смотрит, как будто никогда не видел Александра. Поперек лба у него вздувается жила. Оттолкнув тарелку костей, поднимается и выходит.
– Зачем ты его доводишь?
– Кто доводит? Попросили дать отчет, я дал.
– А он тебе подарок готовит на шестнадцать лет...
– Ну да? Какой?
– Сам увидишь. Сюрприз!
Инесса Иосифовна влетает, как на крыльях. Отдельно от общей кипы, прижатой с классным журналом, в руке порхает его сочинение на тему "Что такое гуманизм?"
– Прекрасно! Педсовет решил послать на всесоюзный конкурс. Прочтите, Александр, вслух.
– Б-боюсь, что не смогу.
– Читайте, читайте. Чтобы до них, в конце концов, дошло!
– Нет, - возвращает он листок.
– Не понимаю?
– Ну, там... высокие слова.
– Но ты же написал их? Ты что, успеха своего боишься? Или стыдишься лучшего в себе?
Он опускает голову.
– Ну, Александр... Даже не знаю, что сказать. Для меня ты какой психологический ребус.
За спиной хихикают: "Ребус, ребус..." В порыве отчаяния он говорит:
– Инесса Иосифовна?
– Что?
– Для себя я тоже.
Класс ржет.
– Что ж, садись. Опубликуй, по крайней мере, в школьном журнале. И чтобы все прочли! Потому что повода для смеха у вас нет. Скорее, напротив. В то время как ваш ровесник уже всерьез задумывается над тем, что значит быть человеком, подавляющее большинство из вас, к превеликому сожалению...
"Литераторша" уходит к задним партам. Адам наклоняется:
– Поздравляю. Только можно я читать не буду? Скучное слово "гуманизм".
– Почему?
– Резиной отдает. Бумагой...
Александр молчит.
– Так как сегодня? Штангу едем к тебе смотреть?
Мама с порога:
– Ф-фу! Несет козлищем! Форточку давай-ка настежь! Ты что тут делал?
– Качались мы с Адамом.
– Он был здесь?
– Только что ушел.
– Он не в шляпе ходит?
– В шляпе.
– Значит, это с ним я разминулась... Интересный, скажу тебе я, парень.
– Ага. Как человек в футляре.
– Глаза, как угли. Так и обжигают.
– Я, может быть, порву с ним.
– Почему?
– Так... Пьет он по-черному.
– Девчонку встретит, перестанет.
– Я же не пью.
– А наверно, пил бы. Как дедуля твой покойный. Иногда я думаю, а даже хорошо, что ты больной. Бодливой корове Бог рог не дает.
Ах, не дает?
* * *
Новый костюм разошелся по швам, и, повторяя: "Голь на выдумки хитра", мама воскресила брюки из темно-синего армейского сукна - удлинив и наложив заплату, скрыть которую, по замыслу, должна была сама ее огромность.