Фашист пролетел

Юрьенен Сергей

Там - далеко - доигрывают шейк, и наступает тишина. Кончилось воскресенье. Завтра трудовые будни.

Он спрыгивает, перекатывается через голову, встает и поднимает руки к силуэту на стене. Ловит в объятья, но не удерживает. Они откатываются под накрыв еловых лап.

Встают и дальше. Перебежками.

Тьма благоухает. Мокрые от пота и росы, они лежат за кустами, прислушиваясь к размеренному хрусту гравия. Их двое. Собака и усталый человек. Шаги приближаются. Они перестают дышать. От Алены исходит запах азарта, духов и косметики, но слегка подгнивший аромат розария забивает

чутье овчарки, которая протаскивает мимо ночного сторожа.

"Красную, значит?"

Она не хочет никакую:

"Зачем? Когда их миллион".

"Может быть, орхидею?"

"Нет".

"А что?"

Они отступают в заросли сирени.

Сад огромный. Избегая аллей, полян и мало засаженных мест, вроде сектора флоры Средней Азии, они добираются до "Северной Америки". Он выбирает для привала калифорнийскую секвойею. Алёна перекуривает, пряча огонек в кулаке. Между деревьями мерцает озеро, где под звездами скользят два черных лебедя.

– Чего они не спят?

– А мы?
– Он смотрит на фосфорные стрелки своих "Командирских".

– Сколько?

– Много. Наверное, в морг уже звонят.

– И пусть звонят. Сашок вчера из салона меня выгнал.

– Какой Сашок?

– Прости, но папашу зовут, как тебя. Главное, что ни за что. По ящику война идет, а мне в рот попал... ну этот: смехуёчек.

– Смешинка - хочешь ты сказать.

– Если бы! Сестрица по спине стучит, а я все не могу остановиться. Он как разорется. "По следам старшего братца катишься!" Дрянью глумливой обозвал.

Обиженно умолкает. Ночь. Американская природа. Пара бессонных лебедей анархии. Знать ничего не хочет он о том, что вокруг сада.

Неохотно он задает вопрос:

– А с братом что?

– Сидит.

– За глумление?

– Точно не знаю. Но статья плохая.

– Убийство?

– Нет... А что это, глумление?

– Издевательство над тем, что считается святым. В особо циничной форме.

– В особо циничной... Ха! Ничего святого в фильме не было. Война, как война. Вернулись саперы из развалин и воткнули: "Проверено. Мин нет".

– Ну, и?

– Не понял? Вот и я: сто раз смотрела эту муть, и вдруг дошло.

Задний ход в оранжерею через выбитый квадрат, заставленный фанерой, которую они задвигают изнутри. Кто-то при этом вспархивает и, трепеща крылышками, улетает вглубь. Тепло и сыро в микромире тропических растений. Никто не найдет их в темном благовонном хаосе, где сухо шуршат папоротники, жестколисто прикасаются к лицу и различаются на запах жасмины и магнолии, олеандры и лимоны, и что-то совсем уж изощренное - за пределами ботанических познаний. Что-то капает, шипит. Пробираясь в кромешной тьме сквозь джунгли, она шепчет: "А змеи тут не водятся?" Черт его знает, думает он, осторожно ставя ногу и отвечая, что не думает:

"Но, возможно, крокодилы..."

Под навесом пальм она ускальзывает из объятий, приседая и пропадая из виду. Он смотрит сверху, напрягаясь зрением. Тьма непроницаема. Закрыв бесполезные глаза, он ощущает, как из латунной пряжки тонкие пальцы

неумело вынимают конец ремня. Ствол пальмы толст и волосат, он обнимает его сзади, прижимается лопатками. Он знает, что сейчас произойдет, поскольку все как-то уперлось в эту границу. Сейчас она падет. Он станет не тем, кем был. Страх? стыд? восторг? Он сам не знает, что, но что-то не дает этому маленькому писцу, невидимому хроникеру, который где-то в нем сидит и неустанно переводит жизнь на слова, как бы запасаясь для будущей литературы, входить в детали новых ощущений, которые уже вторглись за границу ранее возможного и расцветают дальше бессловесно. Есть общая невыносимость. Хроникер внутри хранит молчание. Строчка не бежит. Издавая сквозь ноздри первобытные звуки на "у", Александр Андерс, 18 с половиной, тупо катает затылок по древесной волосне, одновременно вцепившись в нее руками за спиной. Финик? Кокос? Банан тропического леса?

Какая б ни была, под этой пальмой происходит то, во что поверить невозможно.

Он напрягается. Задача при этом поелику возможно уменьшить объем неминуемого катаклизма. Он запрокидывает голову. Борется со стоном и распугивает птиц.

Она не отпускает и потом. Непереносимо, но он честно мучается на волосатой пальме - попавши к людоедке на десерт.

Воздух обжигает.

Она вырастает перед ним с вопросом:

– Кто твоя муза?

Глаза мерцают неизвестно, от какого света. Он ее обнимает, она отводит голову, чтобы скрыть от него его же запах - вполне уместный в этих тропиках.

– Я правильно?

Авторитет на карте. Не будучи ни в чем уверенным, он глубоко кивает.

– Я никогда еще...

Он тоже. Теперь, по эту сторону границы, его тоже переполняют сомнения и вопросы. Но, в отличие от Алены, задавать их некому.

– От этого можно забеременеть?

* * *

Дома он открывает словарь. Так оно и есть. Тропики от греческого "tropos". Что значит "изменение" и даже "поворот".

Крутой...

* * *

С порога отчим проявляет светскость:

– А где же, так сказать, глава?

Хотя и объяснялось по пути на мероприятие, оплаченное ими, но устроенное на чужой жилплощади, что глава там - мать Адама. Которая в ответ разбрасывает руки:

– Художник, знаете ли. Неуправляемая личность!

Из комнаты Адама навстречу им выходит Стенич - гость еще более ранний и вполне непринужденный. Белая рубашка апаш и школьные брюки. Одет он более, чем скромно, но ему можно при такой победительной мужественности. Линия челюсти, как в кино, улыбка ослепительна.

– Стасик!
– восклицает мама.
– Вас поздравить можно?

– Нужно!

– А с чем?

– Театрально-художественный институт!

– Есть и такой?
– удивляется отчим.

Прикладываясь к ручке, бывший одноклассник переигрывает ослепление изумрудным платьем ацетатного шелка, снисходительно кивает отчиму, который, отказавшись "позорить погоны", столбенеет в штатском, после чего входит в соприкосновение с Александром, обнимая его за талию:

– Идем, мон шер, расскажешь нам московские шалости...