Фашист пролетел
Шрифт:
За портьерой в руке Адама легально золотится коньяк, который наливается в три пузатых бокала, но Стен срывается на зов, требующий "грубой мужской силы".
– Ветреник! Что ж?.. Поздравляю?
– С чем?
– Александр берет бокал.
– Выебли меня по-крупному.
– Не тебя одного.
Закушав ломтиком лимона, Адам сообщает новость о том, что Мазурка невинности лишили - не в социальном смысле, а в буквальном. Причем, не домработница.
– А кто?
– Еврейка. Но какая! Будущий сексолог. Из семьи не просто состоятельной: богатой. Old money. Если можно так выразиться применительно к тем,
– Адам, тебя маман!
– Стен расстегнул свою рубашку на пуговицу ниже для демонстрации растительности.
– Как там наш Третий Рим-четвертому-не-быти?
– Он допивает свой коньяк, по-хозяйски наливает снова и подмигивает.
– Скверик у Большого посещал?
– А что там?
– Не знаешь? Как у нас "Мальчик с Лебедем"...
И внезапно бросается с поцелуем, одновременно пытаясь прижаться выпирающим из тесных брюк бугром. Отталкивающе разит разгоряченным потом. Упирая ладони в могучую грудь внезапного неприятеля, который языком разжимает ему зубы, Александр уже готов коленом дать по яйцам. Стен отступает сам, увидев Адама, который вносит хохломской поднос с закусками.
– Ну, чего ты?
– Я?
– Александр оттирает обслюнявленные губы.
– Это ты - чего?
– Из просвещенной Москвы приехал, а зажат, как девочка.
– Какая, на хер, девочка? Совсем рехнулись в этом омуте?
Из прихожей доносится голос новой гостьи: "Сколько лет, сколько зим!.."
Стенич перестает смеяться. Мертвеет лицом и переходит на шепот:
– Кто это?
Адам отодвигает портьеру:
– Госпожа Правилова Аида. Актриса и, можно сказать, телезвезда.
– Что это за звезда, я знаю! Откуда она здесь?
– Мамашина подруга боевая... А что?
– Не мог предупредить?
– Откуда же я знал? Мамаша список редактировала. Ты можешь сказать, в чем дело?
Всем своим крупным телом Стенич бросается на пол, припадает к ковру но под диван ему не влезть. Убедившись в этом, вскакивает. Озирается. Балкон!..
Шторы еще не успокоились, когда со звоном украшений врывается тучная и очень ненатуральная блондинка - та самая ночная истеричка с улицы Коммунистической: "Здесь, говорят мне, ученик мой?" Не здороваясь, смотрит на них, молчащих, оглядывает комнату, и, увидев три бокала, уверенно идет к балкону. Раздвигает шторы, занавеси. Но за стеклами Стена нет. Она оглядывается, они молчат. "Ах, он, наверное, ручки моет!"
И выбегает.
– Комедия дель арте, - говорит Александр.
– Надеюсь, что.
Адам открывает балконную дверь. Тела на асфальте нет. Но рядом по стене - пожарная лестница.
– Змей ускользнул. В цирке бы ему работать.
– В качестве монстра.
– Ну, какой он монстр? Парнишка просто хочет выйти в люди. Господь ему отмерил, согласись.
– Весьма умеренно.
– Как сказать? Девятнадцать сантиметров. И что еще важней - двенадцать в диаметре.
Александр смотрит на Адама:
– Ты откуда знаешь?
– Разве ты не знал?
В дверь звонят, когда уже зовут за стол.
На пороге беглец с букетом белых хризантем:
– А вот и я!
За Высшее Образование уже выпито, когда появляется Мазурок розовощекий и набыченный, не говоря про отсутствие галстука. Но что значит власть: навстречу поднимаются и дамы. Отнюдь не первый из собравшихся
– Законодатель, Любомудр, Лицедей и Одописец... Друзья, прекрасен ваш союз!
Отцы рассудительно гудят:
– Что бы ни говорили, а и среди м`олодежи...
– Есть, есть! Смена у нас вполне...
– Будет, кому передавать бразды...
– Запечатлеть их!
Друзья ухмыляются, сплетаясь монументальной группой - той, что встречает посетителей местного музея изобразительных искусств: "Коммунисты перед расстрелом".
Вспышка слепит. Юркий аспирант Адамовой мамаши, великовозрастный мальчик-чего-изволите, общелкивает и снисходительных отцов, предварительно развернув бутылки ярлыками к объективу.
– За тех, перед кем в долгу мы неоплатном... За отцов за наших! проникновенно выступает с фужером Лицедей, о родителе которого, кстати, Александр никогда и ничего не слышал.
Адресаты тоста впадают в скромность:
– Нет-нет, положено сначала за прекрасных дам...
– А также и не дам, - вставляет Мазурок, чем вызывает поощрительные хохотки, а также приливы новой крови к пунцовым щекам генеральской дочки, чей восторг по поводу себя и своего розана стыда не ведает.
Но дамы отклоняют, все, как одна, единодушно поддерживая Стенича, который наглеет в лицедействе:
– Тост пьется стоя и до дна!
Он так и пьется.
– Ну, а теперь за дам! До дна и не садясь!
Отщелкав пленку, аспирант опрокидывает первый фужер, наливает второй, накладывает на тарелку гору и, перед тем, как взяться за вилку, таращит глаза и растирает руки.
Перекур. Кто-то из Академии начинает аргументировано сокрушаться по поводу ихнего превосходства по части информатики: "Что с нами будет? А в 76-ом? А в 86-ом? Страшно себе представить..." Актриса Правилова не без оговорок, но в целом одобряет орган Домского собора в Риге, выдвигая при этом обнаженное плечо, на котором ходят мускулы от того, что под скатертью рука сжимает - будем считать - колено соседа, который выглядит понурым и даже вдруг небритым: это огненный-то Стен? Случайное соприкосновение между матерью и аспирантом вызывает электрический разряд с последующим комплиментом, от которого она заразительно смеется, сияя золотой коронкой. Прикусив папиросу и гоняя желваки, отчим энергично кивает местным реакционерам: да! в Сорок Пятом надо было врезать до Ла-Манша, не имели бы сейчас проблем с Заходней Яуропой - нет, это не он сказал, это они все хором...
На блюде отрубленная голова с печально прикушенной петрушкой, потерявшей свежесть. Ненавистно все - с лиловым хреном вместе. Съеденного поросенка жалко вдруг до слез. Глаза теряют фокус. Все эти лица, персонажи мгновения, в котором заключен, тушуются и рвутся вместе с холстом отпущенного времени, в прорехи которого сквозит, когтисто сводит кожу жуть небытия: о боги?
Неужели так и юность нашу?
И меня?
Ноги подбрасывают с опасной легкостью.
По пути к телефону, который в коридоре, его заносит, но палец попадает безошибочно.