Фашист пролетел
Шрифт:
– Нет. Это слезы.
– Какие слезы?
– Первыя любви.
– Это нормально?
– В данной ситуации.
– Все-таки странно.
– Что?
– Ты такой ангел, а он...
– Диавол?
– Нет, но... Вид фашиста. Знаешь, в каске?
– Дуализм мужской природы познавала она собственноручно.
– Умный ты... Я правильно?
– Са ва...
– Я не знала, что ты и по-французски говоришь.
– Пока не говорю...
– А почему он щелкает?
– А соловей.
– Соловей, ага. Разбойник!
Он
– О-ля-ля... Ты знаешь? Это впечатляет.
– Мерси.
– Но все-таки лучше?
– Чем ничего.
Закурив, она затягивается и растягивается.
– Да-а, верно сказано. Любовь не вздохи на скамейке... Кто это написал?
– Не я.
* * *
– Зачем так унижаться? Причем, бессмысленно? Все равно уеду я отсюда.
Действительно! Ведь чистый Достоевский!
– Снова он за свое...
Свет в окне уже только у них. Люди с чистой совестью спят, только у них: не горит - полыхает. Засвечивая их "семейный совет". Выдавая их с головой Заводскому району. В попытке замаскировать наличие проблемы мама сцепляет занавески деревянными прищепками. Снова садится за стол.
– Знаешь, сынок...
– Вздох умудренности.
– Не кажи гоп, пока не перепрыгнешь. Нашему теляти да волка зьисти. Лучше синица в руке, чем журавль в небе. Мы - люди маленькие. Давай-ка по одежке начнем протягивать ножки. Иначе вообще останешься без высшего образования.
Он припадает к струе, завинчивает кран. И обратно на стул, расшатанный за годы конфронтаций. Отчим, набивши трубку папиросным табаком:
– Мать дело говорит. Пф! пф! Сейчас ведь как? Без диплома ты не человек. А где ты еще его получишь?
– В МГУ. Имени Ломоносова. Который у себя в беломорском зажопье в свое время тоже выбрал журавля.
– Следи за языком при матери. Пф! пф! На кой тебе Москва, не понимаю. Одно слово, что столица. Не город, а клоака.
– Только б от матери сбежать.
– Лично меня туда б не заманили даже генеральскими погонами.
– А маршальским жезлом?
– Ты это. Остроумия не выказывай. Ты месяц там варился, а я перед войной два курса Бауманки кончил. "За оборону Москвы" где-то валяется медаль. Слушай, что говорят.
– Я слушаю.
– Вот так. Хоть бы красивый город был! Так и того нет. Бабищей, понимаешь, развалилась посреди семи холмов. Если уж на то пошло, я предпочел бы Питер - Петра творенье.
Здесь мама опровергает:
– Питер бока повытер.
– Вот именно, - поддакивает Александр.
– Сейчас такая же дыра, как эта.
– Наш город, по-твоему, дыра?
– С каких пор он наш?
– А чей же? Десять лет, считай, живем.
– И все эти десять я лично чувствую себя чужим. То ли оккупантом, то ли эмигрантом. Поневоле!
– Он "лично"... Со всего Союза сюда рвутся, да их не прописывают. Счастья своего не знаешь! Верно говорят. Слишком много стал о себе думать. Чтоб завтра же отнес документы. Сдавай, поступай, учись. Как все твои сверстники.
– Dixi.
– Что ты сказал?
Мама спешит разрядить:
– Возомнил! Писатель он. Граф Лев Толстой. Захотелось - в Париж. Расхотелось - в Москву. Не пришлось по ндраву - в Ясную. Нет, сынок. Времена те кончились. Знаешь наш паспортный закон? Каждый обязан жить по месту прописки.
– Каждый имеет право на поиск счастья. Написано в американской конституции.
– Мы тут не в Америке.
– Она поднимает указательный к вентиляционной отдушине под потолком, откуда, как она считает, их прослушивают.
– Советского закона тоже нет, чтоб гнить в болоте.
Мама подхватывает чашки, чтобы отчим без ущерба смог врезать кулаком по столу:
– Это кто в болоте? Я? Советской армии полковник? Коммунист с июля Сорок Первого?
– А я с рождения.
– Кто ты с рождения?
– Свободный человек.
– Ах, свободный?..
Отчим бросает через стол последний аргумент. Кулак. Но Александр недаром брал уроки у Джо Луиса. Промахнувшись, отчим вскакивает - вена поперек лба.
Мама повисает на его руках.
– С ума посходили? Четвертый час ночи!
– Кого мы вырастили, мать? Это же кандидат за колючую проволоку?
– Довел отца! Иди!..
За дверью своей комнаты сорвав рубаху, Александр ее вдавливает в щель - вместо запора.
Рывком принимает штангу на грудь.
* * *
На солнце блестит стекло фасада. По ступенькам сбегает самая красивая из выходящих первокурсниц:
– Бонжур! Куда идем?
– В кино.
– Про любовь?
– Увы, - говорит он.
– Про шпионов.
– О-о-о...
– Но какая разница?
Сначала "Новости дня" - принудительный политпросвет. Под музыку энтузиазма исходит лучами пятиугольная звезда. Рука Алены влезает ему в пустой карман штанов (жаль, не отрезал на хер), его рука - под шелковую изнанку юбки. Взбираясь по нейлону, натянутому подвязкой. По нежной голой коже к тугому треугольнику ткани под жестким поясом. Работает его мизинец гладит вертикально, ощущая под тканью прижатость волос, пытается внедриться туда, куда ткань уходит - между.
На экране возникает суровый чекан: "По заказу Комитета государственной безопасности..."
Две серии.
Из зала выходят последние зрители, когда он обретает возможность подняться на ноги.
– Придумай что-нибудь. Ты же мужчина?
– Что?
– Чтобы по-быстрому...
С многокрылым плеском голуби срываются с насиженных мест, когда, сорвав скобу с замком, он распахивает дверь. В лучах заката пляшет пыль. Она поднимается за ним на балку, перескакивает на центральную и прислоняется к опорной - подпирающей крышу мироздания. Он держит ее ногу, ощущая игру сухожилий и как она свисает - в натянутом чулке и туфле на высоком каблуке. Глаза ее смеются. Внезапно он разворачивается на балке, как матадор и акробат одновременно.