Фашист пролетел
Шрифт:
Начальство сидело на хуторе под лосиными рогами, ружьями и патронташами. Керосиновая лампа озаряла допитые бутылки без этикеток, чугунок с картошкой, миски с жареным мясом, чёрным хлебом, солёными огурцами, яблоками, мёдом в сотах, поникшую лысину начальника поменьше, могучий подбородок капитана милиции и секретаря райкома, чья круглая голова была острижена под бокс - с зализами и чубчиком.
– Что за христосик?
– А мы сейчас поброем под Котовского, - пошутил капитан. Мундир растегнут, из-за выреза голубой майки занимается татуировка в виде солнца светлого будущего.
– Педенко нашего готов сменить. Вот, с одного
Документ секретарь отстраняет:
– Ты, Кузьмин, не гони... Газета не только коллективный организатор, но и пропагандист. Кто сказал?
– Известно...
– А все же?
– Основоположник.
Старик в телогрейке внес мутные бутылки:
– Первачок, таварыш кирауник!
– Обожди, Петрович, кандидатуру обсуждаем... Белорус?
Александр мотнул головой.
– Яурэй, что ль?
– Русский.
– Тем более стесняться нечего. Сплотила навеки великая Русь. Стакан ему. Не этот. Как великороссу!
Не вынимая папиросы из зубов, капитан налил двухсотграммовый. Который Александр взял не глядя.
И выпил.
– Огурчиком!
– сказал редактор.
– После первой не закусывает, - понял капитан.
– Как в том кино...
– Второй ему. И нас не забывай.
Выпив, взялись за мясо, сплёвывая крупную дробь.
– Кабанятины!
– заботился редактор.
– Давай налегай! Вкуснятина!..
Ноги сами подняли Александра и вывели во двор, где, держа коня за гриву, в проёме амбара стоя писала старуха, которая перекрестилась, когда он упал. Поднявшись, он пошёл кругами мимо конуры со спрятавшейся жучкой, обречённой питаться из ржавого германского шлема, которых много, целых и дырявых, надето на забор облетевшего яблоневого сада, а вот и банька, за оконцом старый хитрован по капли гонит первач, мимо распоротого кабана, висящего клыками вниз и капающего в таз, мимо колодца и старухи, которая не перестает креститься и мочиться в грязь промеж белых тонких ног в галошах, но наконец и выход, он открыл калитку и пошёл между заборами, имея справа поле из-под картофеля, а слева огород, а в самом внизу, сливаясь с сумерками, пруд, который он пересекает по мосткам, переходящим в хлюпающие жерди посреди голого ольшаника, куда и втолкнула Александра всеочищающая рвота. Пытаясь удержаться за хилые стволы, в перерывах он взывает к непроглядному небу: "Алёна, где ты?"
Провалясь с головой, он дышит через сено.
– Дубику ты понравился. Пусть, говорит, поброется и пишет заявление. Оформим литсотрудником. Девяносто рэ плюс гонорар.
– Бриться не стану.
– Зря. Рот у тебя, как говорится, чувственный. Небось, целоваться любишь, а? По мне-то, хоть и не стригись. Только Дубик упрям, как дуб. Упрям. Тебе не дует?
– Нет.
– А то давай ко мне? У стенки омуток уютный... Слышь, Сашок? Ау-у?
– Да нормально мне.
– Ты, может, чего подумал? Александр?
Да пошло все на хер. Думать...
– Заснул, что ли? Ладно тогда. Приятных сновидений.
Утром он завернул за угол. На бревенчатую стену отливал шофёр, который ночевал в высокоосной "волге" своего хозяина. Он стал к нему спиной, от струи повалил пар.
– Не духарил Кузьмин?
– Нет.
Шофёр засмеялся.
– Раз он мне: "Возьми вафлю, Василёк". Не, говорю, я человек женатый. Но дать могу. По пьяни, понял? Апполон Иванович и взяли. Так-то мужик серьезный, но когда выпьет...
По брезентовой крыше барабанил дождь. Молча вернулись в Узду, где редактор спросил:
– Не будем, значит, бриться?
– Нет.
– И правильно. Чего у нас спиваться? Кончишь, пойдёшь в большую прессу типа "Знамя юности"... Давай!
Тиснул руку, а когда Александр уже сидел в автобусе, взбежал, махая газетенкой:
– Скандальный-то наш номер!..
Обязательное "Пролетарии всех стран...". Непременный Ленин в профиль, превращённый местной типографией в слепого лысого дебила с приторной улыбкой. "Галерея передовиков района". "Задания - досрочно". "Отличникам награды". "Открытие сезона". "Интересная встреча"... И среди этих заголовком - под рубрикой "Мы - интернационалисты" - вдруг рассказ, где много солнца, апельсинов и обутых в ортопедические ботинки малолетних жертв телефонного террора, детей испанского коммуниста, который за кадром сидит в мадридской тюрьме. Автор, судя по врезке, при этом не испанец, а "молодой московский писатель" с фамилией ещё более странной, чем у Александра. Любопытно, что, имея счастье проживать в столице СССР, по иному миру автор тоскует не меньше, чем Александр по Москве, которая все же даёт возможность не погибнуть таким вот - нарочно не придумаешь - казусам советского мира, как этот Юрьенен Сергей.
Навстречу автоколонна.
Автобус заваливается набок.
Оторвавшись от газетки, Александр провожает взглядом пятитонные ЗИЛы "защитного" колера кабины и кузова с ребристо натянутым брезентом, из-под которого ровесники в гражданском, но выбритые под ноль-ноль, пугливо смотрят в никуда.
14
Мама открывает с победной улыбкой:
– Угадай, кто у меня в гостях?
Не может быть...
Но польские духи "Быть может". Но дым "БТ". Но этот элегантный зонт, упертый в собственную лужицу.
По пуговице расстегивая свое влажное пальто, он смотрит из-за косяка на сигаретный дым, слоями выплывающий из кухни. Она. Алёна. На табурете, который может выдержать любые конфронтации. Светлый каштан волос. Срез темно-зеленой юбки над коленом. Палец, бьющий по дорогой сигарете с фильтром. Нога на весу покачивается, пускает зайчик носком туфли.
Мама неумело показывает большой палец.
Видимо, искренне: кофе в золоченых чашечках и даже вынесена пепельница, та самая, которую Алёна в промежутках ставила себе на живот, и впадина столь выпукло ваяла роскошный монс венерис.
Но, зная мать, тревожно то, что много в ней окурков. За это время из доверчивой курильщицы немало можно было выпытать...
Когда он входит, Алёна принимает надменный вид, что, к счастью, выявляет еще и обожаемый им хрупкий сбой на линии хрящика. Отец белорус, мать украинка, старший брат сидит - откуда это лицо, при виде которого он думает о Вене, а после папу бросили на Будапешт, когда ей было только пять. Осунулась так, что втертым гримом не скрыть. Затяжка втягивает щеки, обозначает высокие скулы. Накрашенные тушью ресницы подрагивают, будто сейчас смигнет. Но смотрит Алёна не мигая. Пистолетными зрачками невероятной своей сетчатки, которая меняет выпуклую студенистость с зеленого на голубой, но так неуловимо, что словесный портрет под силу только маринисту, хотя когда-нибудь он просто посадит ее напротив, а сам за машинку Ideal.