Фатальная ошибка

— Рассказать вам одну историю? Очень необычную.

— Конечно.

— Хорошо. Но сначала дайте мне слово, что никому не скажете, от кого вы ее слышали. И если будете пересказывать ее — где-либо, когда-либо, в каком угодно виде, — то измените ее таким образом, чтобы никто не догадался, что в ней замешана я или кто-то из тех, о ком я вам расскажу. Никто не должен знать, правда это или нет. Никто не должен докопаться до источника информации. Пускай считают, что это одна из многих ваших придуманных историй, художественный вымысел.

— Как-то чересчур все это драматично. Что за история?

— История про убийство. Она произошла несколько лет назад. А может быть, и не происходила. Так вам рассказать?

— Да.

— Тогда дайте мне слово.

— Ну

В глазах у нее было странное беспокойство — даже не тревога, а что-то более серьезное. В ее голосе звучала боязливая настороженность. Подавшись вперед, она глубоко вздохнула и произнесла:

— Наверное, можно сказать, что все началось в ту минуту, когда он наткнулся на любовное послание.

Прочитав письмо, найденное в верхнем ящике комода его дочери, — скомканное и спрятанное за парой белых гольфов, — Скотт Фримен сразу проникся уверенностью, что кому-то грозит смерть.

Он не мог бы объяснить, почему у него возникло это ощущение, — оно нахлынуло на него как безотчетный страх перед надвигающейся опасностью; в самой середине груди у него похолодело. Он застыл на месте, снова и снова перечитывая строчки письма: «Никто никогда не смог бы любить тебя так, как я. Никто никогда и не полюбит. Мы предназначены друг для друга, и ничто не может этому помешать. Ничто. Мы будем вечно вместе. Так или иначе, но это произойдет».

Подпись отсутствовала.

Письмо было напечатано принтером на обычной бумаге. В качестве шрифта был избран курсив, делавший послание похожим на какой-то древний манускрипт. Конверта, в котором пришло письмо, Скотт не нашел, так что не было ни обратного адреса, ни хотя бы почтового штемпеля, которые могли бы навести его на след. Положив письмо на комод, он разгладил складки, придававшие посланию нахмуренный, требовательный вид. Скотт перечитал написанное еще раз, пытаясь убедить себя, что оно продиктовано благожелательными чувствами. Возможно, это всего лишь щенячья влюбленность одного из приятелей Эшли по колледжу, временное помрачение ума и она запихнула письмо подальше, потому что была раздражена неуместными романтическими бреднями. «Послушай, — сказал он себе, — ты воображаешь то, чего тут нет».

Но как бы он ни успокаивал себя, леденящее ощущение в груди не исчезало.

Скотт не считал себя человеком, склонным действовать очертя голову; он не был чрезмерно раздражителен и не принимал скоропалительных решений. Прежде чем сделать выбор, он должен был внимательно рассмотреть все обстоятельства, словно грани алмаза под микроскопом. Он был типичным представителем академической среды как по роду занятий, так и по природе, сохранил длинные спутанные волосы в память о юности конца шестидесятых годов, носил джинсы, теннисные туфли и поношенный вельветовый пиджак спортивного покроя, с кожаными заплатками на локтях. У него были очки для чтения и для вождения, и он следил за тем, чтобы обе пары всегда были при нем. Он поддерживал форму, ежедневно занимаясь физическими упражнениями, — часто бегал на свежем воздухе, если позволяла погода, а в долгие новоанглийские зимы переходил на «бегущую дорожку» в помещении. Отчасти это было нужно ему, чтобы прийти в себя после того, как он основательно накачивался в одиночку виски со льдом, закуривая его подчас сигареткой с марихуаной. Скотт гордился своей преподавательской работой, которая ежедневно давала ему возможность блеснуть перед студенческой аудиторией. Он горячо любил свой предмет и каждый раз с нетерпением ждал сентября; несколько циничное умонастроение, владевшее многими его коллегами, было ему чуждо. Ему казалось, что он ведет очень размеренную жизнь и слишком много пыла вкладывает в детальное изучение прошлого, так что порой, чтобы исправить этот перекос, он ударялся в другую крайность: каждый день — если не шел снег — гонял на «Порше-911», купленном десять лет назад, и включал при этом на полную громкость стереосистему с записями рок-н-ролла. Зимой он предпочитал старый разбитый пикап. Время от времени он сходился с женщинами — исключительно с теми, чей возраст был близок к его собственному, а ожидания реалистичны, — но с подлинной страстью отдавался лишь играм «Ред сокс», «Пейтриотс», «Келтикс» и «Бруинз» [1] да еще с азартом болел за спортивные команды колледжа.

Он считал, что жизнь его протекает упорядоченно и что во взрослом возрасте он пережил только три волнующих приключения. Первое произошло, когда они с друзьями путешествовали на байдарках вдоль скалистого побережья штата Мэн. Неожиданно спустился густой туман, и Скотта сильным течением отнесло в сторону от остальных; несколько часов он плыл в тишине среди этого серого тумана, и единственными звуками, какие он слышал, были плеск волн о пластмассовые борта лодки да всхлипы барахтавшихся поблизости тюленей и дельфинов. Ничего вокруг не было видно, лишь холод и сырость окутывали его. Скотт понимал, что опасность велика — возможно, гораздо больше, чем ему представляется, но сохранял спокойствие и дождался катера береговой охраны, вынырнувшего из клубов окружающего тумана. Капитан сказал, что Скотт находился всего в нескольких ярдах от мощного океанского течения, которое, скорее всего, утащило бы его в открытое море. Услышав это, Скотт перепугался гораздо сильнее, чем тогда, когда угроза была реальной.

Это было первое приключение. Два других были более длительными. В 1968 году, когда Скотту исполнилось восемнадцать и он учился на первом курсе колледжа, он отказался от полагавшейся студентам отсрочки от призыва в армию, полагая, что отсиживаться в убежище, когда другие рискуют жизнью, аморально. Этот опрометчивый поступок казался ему в то время очень благородным, но его романтический ореол значительно потускнел, когда пришла повестка из призывной комиссии. Не успел Скотт оглянуться, как его обрили, обучили военной специальности и отправили во Вьетнам в подразделение огневой поддержки. Одиннадцать месяцев он прослужил на артиллерийской батарее. Его задачей было передавать полученные по радио координаты командиру группы огневой поддержки, который корректировал соответствующим образом угол возвышения и дальность огня. По его команде снаряды вылетали из пушечных жерл с оглушительным свистом, казавшимся более громким и мощным, чем удар грома. Впоследствии Скотту мерещилось в ночных кошмарах, что он участвует в убийстве, не видя, не ощущая и почти не слыша, как оно происходит; проснувшись среди ночи, он гадал, сколько человек он убил на самом деле: десятки, сотни? А может быть, ни одного? Прослужив около года, он вернулся домой, ни разу так и не посмотрев на кого-либо через мушку прицела.

По возвращении Скотт Фримен избегал участвовать в политических баталиях, охвативших всю страну, и кинулся в науку с целеустремленностью, удивлявшей его самого. Повидав войну — по крайней мере с одной стороны, — он находил душевный покой в занятиях историей: там все спорные вопросы были уже решены, все страсти отбушевали. Он не любил рассказывать о том, как был на войне, и теперь, достигший среднего возраста, остепененный и пользующийся заслуженным уважением, сомневался, что кому-либо из его коллег известно его военное прошлое. По правде говоря, ему часто казалось, что это был всего лишь сон — возможно, кошмар, — и он привык думать, что этого года, отмеченного печатью смерти, как бы и не существовало.

А третьим его приключением была Эшли.

С письмом в руке Скотт присел на краешек ее постели. На ней было три подушки, одну из которых, с вышитым от руки сердцем, он подарил ей в Валентинов день более десяти лет назад. Рядом сидели два плюшевых медвежонка, которых она назвала Альфонсом и Гастоном, и лежало лоскутное одеяльце, купленное к ее рождению. Скотт вспомнил о забавном совпадении, когда обе бабушки, не сговариваясь, подарили будущему ребенку по одеяльцу. Второе лежало на ее второй постели в ее второй комнате в доме ее матери.

Он обвел взглядом комнату. Фотографии Эшли и ее друзей на одной из стен; безделушки; цитаты и лозунги, написанные четким округлым девчоночьим почерком. Постеры с портретами спортсменов и поэтов; помещенная в рамку «Колыбельная» Уильяма Батлера Йейтса, которая заканчивалась фразой: «Целуя тебя, я вздыхаю, понимая, как мне будет тебя не хватать, когда ты вырастешь», — он подарил это стихотворение дочери в ее пятый день рождения и часто шептал его, когда она засыпала. Здесь были также снимки футбольных и софтбольных команд, в которых она играла, и еще одна фотография в рамке, снятая на школьном балу и передававшая всю прелесть девушки-подростка: платье подчеркивает только-только развившиеся изгибы тела, волосы идеальным каскадом ниспадают на голые плечи, кожа сияет. Скотт Фримен вдруг осознал, что перед ним мемориальный музей ее детства, задокументированного обычным для всех способом, — возможно, комната ничем не отличалась от жилья любой другой девушки, но вместе с тем она была уникальна. Она представляла собой наглядную археологию взросления Эшли.