Фатум. Самые темные века
Шрифт:
Первое время он еще вздрагивал ночами, вслушивался: не пришли снова поджигать? Но в деревне стало не до него. Дохнул скот, а тот, что не сдыхал, приходилось резать. Плакали над коровками-кормилицами бабы. Резали кур-несушек. Последнее зерно уходило в рыжий, пресный хлеб. Зачастили по ночам оголодавшие в лесу волки, выли под окнами, бродили у Алексея по двору. Пробовали даже на Тишку лаять, да быстро отступили, получив железными копытами по зубам.
Притихли голоса в голове. Да и о чем тут говорить? Алексей и сам видел, к чему все идет. Город в пятидесяти верстах на восток от Кроткой. Некогда торговый, оживленный тракт занесло снегом так, что если и захочешь, не проедешь. Соседние деревеньки умирали так же, как и Кроткая. Весна не приходила. Близилась беда, и, как когда-то перед боем, холодели руки и сердце.
Сны Алексею не снились с детства. Оттого ли этот сон так походил на явь? Битва в Проклятом овраге. Он вновь прижимался спиной к перевернутому возу, зажимал руками уши, жмурился от едкого дыма, а вокруг трещал огонь. Алексей оцепенел от страха. Наяву все его побратимы были там, впереди, в огненном плену, но во сне они стояли над ним. Всеслав Белый и Всеслав Рыжий, Петр и Иван, Андрей и Макар, Илья.
Лейтенант, с опаленными волосами и ресницами, перемазанный в саже, опустился перед ним на колени, заглянул в глаза.
«Проснись, друг!» – просил он.
Алексей уже понимал, что треск огня настоящий, что дым, дерущий горло, – настоящий, но не мог открыть глаза. Холод и усталость сковали тело, словно все пережитое за последние месяцы одним тяжелым камнем легло на грудь. Стыд за собственную трусость, тоска по Марьяне, тоска по семье, бессилие и одиночество.
«Проснись!» – просил светлоглазый Макар. Его рубашка с вычурной вышивкой на вороте тлела, тлели черные волосы, сжимались от жара.
«Никто не хочет умирать, – сказал Иван. Дым застилал его, укутывал. – Особенно дважды».
«Ты должен! – кричал Андрей. – Мне должен! Нам всем! У тебя не хватило смелости стать рядом с нами, но в нашей смерти не было твоей вины. Но, если сейчас ты не поднимешь задницу и не выйдешь из дома, – она будет!»
«Не отговаривай, – попросил Илья. – Закончим это. Чего бы ни хотела девочка-мавка – напрасный был труд. Люди не способны нести в себе больше одной души. Тесно нам. Хотим быть едиными хозяевами в собственном теле, в собственном мире. Лучше себя погубим, да не поделимся ни землей, ни собой. Вот и весь сказ. Так ведь, парень?»
«Не в этом дело!» – возмутился Алексей.
«Хочешь поспорить – убирайся отсюда, – посоветовал Петр. – Ноги жжет».
Корак открыл глаза и закашлялся. В комнате было одновременно светло от огня, темно от дыма, жарко от пожара и холодно от стыда. Он скатился с кровати прямо на пол, ногтями поддел доски, отшвырнул в огонь. Свежий воздух наполнил дом, взвился огонь, жадно вдыхая его. Алексей потянулся к яме под полом, но вдруг почувствовал, что кто-то взял его за запястье. Он обернулся.
Может, это чад от пожара, может, обрывки сна, но он явно увидел ее. Мавка держала его за руку, робко тянула обратно в огонь.
Она устала. Опустились худенькие плечи. Поникла голова. Мавка открывала и закрывала рот, как рыба, но даже вздоха не срывалось с губ. Тогда в лесу, оглушенная страхом и болью, она просто хотела жить. А сейчас, так далеко от леса, так далеко от всего, что помнила и знала, последняя из своего рода, запертая, как в клетку, в человеческий разум, она безмолвно просила его остаться в горящем доме. Исправить ее ошибку.
Алексею стало вдвойне стыдно. За трусость и нерешительность. За то, что он, в самом деле, все это время был лукошком – безмолвным и бессильным. Жар от костра или от близкой смерти, но Алексей вдруг увидел себя со стороны. В умирающем мире, где не осталось мавок, а люди не имели сил бороться с зимой, он уже не был обычным человеком, не был просто Алексеем Кораком из деревеньки Кроткой. А значит, не имел права держаться за свои страхи, за прежнюю жизнь и прежнего себя.
– Глупая, – сказал Корак устало, – ты так много сделала, чтобы мы выжили, а теперь хочешь сдаться?
Он нырнул в темный подпол, протиснулся в лазе, огонь обжег пятки, но не достал. Корак выбрался во двор, на снег, и долго лежал, глядя в небо.
Догорали развалины дома. На востоке светлело небо. Алексей сидел у колодца, не отводя взгляда от огня. Босой, одетый лишь в обгорелое исподнее, он совсем не чувствовал холода.
В предрассветной темноте, подсвеченной лишь углями и редкими языками пламени, на границе ночи и утра, на границе сна и яви, Алексей мог представить их всех рядом. Вот за спиной остановился лейтенант, пнул ногой снег. Вот Всеслав Рыжий запустил пятерню в лохматую шевелюру. Вот Петр проверяет Тишку, осматривает, щурясь в темноте, стыки и свежие заплаты, гладит по спине. Вот Всеслав Белый тяжело вздохнул, посмотрел в сторону деревни. Иван сел на уцелевшую скамью, подышал на озябшие руки. Макар снял рубашку с вышитым воротником, бережно набросил на плечи худенькой девочке, и мавка вздрогнула, съежилась от прикосновения, подняла на человека недоверчивый взгляд.
– И что дальше? – нарушил тишину Илья.
Алексей не знал. Светлела ночь, отпускала нервная лихорадка. Было страшно отвечать спутникам, потому что, начиная разговор, он принимал себя нового и невозвратность прежней жизни. Но пути назад больше не было.
– Давайте попробуем быть тем, чем сделала нас мавка, – сказал Алексей. – Как бы нас ни назвали: лукошком или чудовищем, мы – последняя надежда этого проклятого мира.
Над краем далекого черного леса поднималось солнце…
Шимун Врочек. Предел человечности
Судьба не всегда на стороне больших батальонов. Иногда судьба на стороне тех батальонов, что умирают искреннее.
Слова, приписываемые генерал-полковнику Пекле Олафсону, начальнику штаба имперских Сухопутных войск. «Крах империи Некромантов», том 4
1. Стефан
Над столом кружила муха, радовалась лету. Стефан вытер вилку о штанину. «Сейчас… сейчас…»