Фатум. Том четвёртый. На крыльях смерти

Воронов-Оренбургский Андрей Леонардович

– Сеньор капитан! – облизываясь, прохрипел Аракая.– Я всё понимаю, но солдаты… мы даже не обсудили условия боя…

– В этих местах уже давно дерутся без всяких условий. Ты удивляешь меня, сержант. Другие времена настали… другие.

– Я понял… Что прикажете? – утирая лицо, уже более спокойно сказал Винсенте. Вдруг глаза его закатились, а сам он, задыхаясь, вцепился себе в горло и свалился между столов.

Луис бросился к нему и приподнял голову:

– Почему, команданте? – синеющими губами прошептал Аракая. Ноги дернулись, сбивая стул, и затихли.

– Боже Всемогущий! – пелена неведения лопнула в голове Луиса, как волдырь.– Это ты?! Ты сделала это?

Он

медленно поднялся и двинулся на Тиберию.

– Да, это я! Я! Насыпала яду в вино… Я любила тебя больше жизни, а ты… ты предал меня! Ты отдал сердце другой!

– Замолчи! Как смеешь? Что ты вообще знаешь о нашей любви? Я… Тереза… – де Аргуэлло едва сдержал крик.– Она мертва… и я только ищу убийцу!

– Мертва? – Тиберия провела пальцами по открытому рту и вдруг, как прежде в постели, истерично расхохоталась.– У меня чувство… я знаю… – она безумными глазами посмотрела на Луиса и вздрогнула.– Над нами всеми повисло жуткое проклятье. И если бы в твоих жилах, испанец, текла кровь моего черного народа, ты бы почуял ЕГО запах… Посмотри на себя! У тебя уже и сейчас такой вид, будто ОН схватил тебя за горло… Мы все умрем, слышишь? ОН близко. Вот я гляжу на тебя и боюсь… Твои глаза! О, они блестят – не терпится в сечу?.. Но куда несет тебя? Думаешь, ты герой? Ты – пешка в этой игре. К тому же не на своем месте.

В груди ее вдруг сделалось горячо и захотелось какого-то дикого безумного шума и света, крика, который взлетел бы выше небес. Но вместо этого, вздрогнув с пьяно-безумным ожиданием сверхъестественного, Тиберия замолчала, испугавшись своих слов… И жалкая улыбка, молящая о прощении, раздвинула ее искусанные в страданиях губы. И она, беспомощно закрыв лицо руками, упала на стойку, пугаясь его немого лица, пугаясь своих рук и мыслей.

– Тебя убьют! И меня, и его! – она кольнула пальцем в сторону ничего не понимающего Лопеса.

– Иисус с Пресвятой Девой Марией! – старик крестился, а другой рукой держался за сердце.

Луис, сжав губы, достал из-за пояса пистолет. Взгляд его долго мерил Тиберию, затем труп лежащего Винсенте, предотвратившего его смерть. Половицы захрустели. Капитан сделал еще два шага, но знакомая дума, тяжелая и неподъемная, придавила его решимость и ярость.

На какой-то миг он вспомнил глаза людей, приходивших к нему во снах, их слезы и боль, их стоны, рвущие душу… И, вспомнив всё это, его внезапно прожгла мысль: «Господи, да ведь мне доверяют ту истину, которую дано знать лишь Небу!»

Он сделал еще шаг, и скомканное сырое лицо мулатки вдруг сделалось каким-то особенно ярким, точно жемчужная луна на ночном небе. Плечи ее тряслись от рыданий, рядом что-то кричал хромоногий Лопес, суетились перепуганные слуги, нелепо задирали ножки опрокинутые стулья, но капитан ничего не слышал и не видел кроме нее.

– Это правда? Истину ты говоришь? – Луис кричал, заглушая ответ. Глаза его тоже искрились от слез и, точно омытые святой водой, они взирали на Тиберию изумленно, совсем по-иному, чем прежде. Он не мог объяснить, не мог понять, что происходит с ним, но ощущал в себе новое чувство, странное, неведомое доселе сострадание. Капитан видел эти распухшие от слез красные веки, эти дрожащие искусанные губы, но нет, не от страха, а от любви к нему, и было в этом что-то особенное, в чем читалась какая-то сложная, но одновременно ясная правда о Боге и жизни… И тут отчетливо и выпукло он вдруг понял глазами и слухом и всею истерзанной душой, что кроме его горя, не знающего берегов, есть и другая жизнь и другая судьба, со своей болью и своим океаном мук.

Луис неожиданно представил дальнейшую судьбу Тиберии… Еще лет семь вокруг нее будут крутиться охотники до ее молодости, дарить поцелуи и ласки, резать друг друга в тавернах и клясться в вечной любви при луне… Но вот пройдут счастливые дни, в волосах зарябит седина, глаза потускнеют и ее похоть даже даром никто не удовлетворит… И, быть может, однажды крестьяне, идущие с работы, найдут ее труп за воротами, отпугнут воронье и, зарывая яму, заклеймят презреньем.

– Так, может, лучше сейчас, Тиберия? Пока тебе девятнадцать? – он поднял пистолет на уровень ее глаз.—Пока своей красотой ты бесишь богатых сеньорит и открываешь кошельки заезших фатов? Зачем ждать, когда в тридцать у тебя провалится нос и даже горбун обойдет тебя стороной?

Вытянув перед собой руку с пистолетом, он с высоты своего роста впивался в Тиберию глазами и сурово молчал. И бледное лицо его с жесткими штрихами усов показалось ей необычайно жутким и прекрасным одновременно, так, что руки, сложенные на груди, схватились холодом.

– Ну, что ты раздуваешь ноздри? – капитан сделал по-следний шаг.– Боюсь, у нас не осталось другого выбора…

Тиберия помертвела от страха, отпрянула. Хотела что-то сказать, но ужас парализовал ее… как перед всадником Апокалипсиса 23 .

23

Апокалипсис – книга Откровения, приписываемая Иоанну Богослову.

Луис щелкнул курком. Тиберия ахнула и закрыла глаза.

– У самой красивой розы самые длинные шипы,– услышала она над своим ухом. Луис не дал ей ответить.

Обдав Тиберию табачным духом, капитан припал к полуприкрытому рту. Секунду спустя он оттолкнул ее прочь и плюнул в лицо.

– Что же, дыши. Я не убью тебя… хотя мой братец сделал бы это, прости, из удовольствия… Иди и живи, если после этого,– Луис указал пистолетом на труп сержанта,—тебя не загрызет совесть и не постигнет Гром Небесный. Иди и живи.

Глава 10

Тусклый красноватый рассвет едва пробивался сквозь дымные влажные испарения тумана, ложился на сырую глинистую почву, скользил по развесистым корням и ветвям ближних кустарников и деревьев. За ними плотной, непроницаемой стеной клубился сумрак, загадочный и бездонный.

– Я думаю, тебе нечего жаловаться, Симон? Путешествие со мной было приятным? – Сыч лукаво зыркнул на него и захохотал.

– Скажем, сносным,– ротмистр постарался скрыть свои чувства.– Когда мы увидим Монтерей?

– Сегодня к полудню. А ты не потерял пакет? —дель Оро протянул руки к костру.– Смотри, в нем твоя жизнь. Ну разве не смешно, амиго?

– Да,– закуривая сигару, ответил ротмистр.– Не смешно.

Проводник с подозрением уставился на Бернардино.

– Что ты так смотришь на меня, Сыч? Я должен радоваться? Но мне что-то не весело… Знаешь, я заметил…

– Много замечаешь! – оборвал его полукровка и тут же тыкнул драгуна стволом пистолета в живот. Боль ослепила Симона, и он едва не упал в костер, однако стерпел, стиснув зубы, и медленно опустился на поваленное дерево. Метис усмехнулся: – А из тебя мог бы получиться неплохой индеец, белый… Но впредь не смей говорить мне поперек. Ты знаешь, что такое мексиканский галстук? – Рамон высморкался в костер и вытер пальцы о засаленные кожаные штаны.—Это когда болтуну режут глотку… Затем запускают в нее пятерню и вытаскивают язык… И он через порез болтается… вот тут,– полукровка со знанием дела хлопнул себя грязным пальцем в грудь.– Усвоил?