Фаза Урана
Шрифт:
Я шел в усадьбу Джушевских. Именно туда, зашелестев фольгой, послала меня барышня-кскурсовод. Усадьба располагалась в глубине парка. Собственно-то, и сам парк в нынешнем его виде возник из сада Джушевских. Разметка парковых дорожек более чем за сто лет не изменилась и оставалась прежней, как остаются до самой смерти линии жизни на руке.
При Сталине парк украсили скульптуры из гипса: летчик с пропеллером, девушка с веслом, пионер с горном, гимнаст с гимнасткой – известный набор штампованных героев. До наших дней сохранилась только одно изваяние: мать, читающая огромную
В Оттепель в парке возвели сцену-ракушку для выступления коллективов самодеятельности и летний кинотеатр. Сцена до сих пор используется по праздникам Независимости. От кинотеатра же остались только стены, а крыши у него никогда и не было.
Во времена Брежнева появились аттракционы: синусоида американских горок, чугунные лодки качелей, павильон кривых зеркал, как главный символ эпохи. Была еще карусель «Ромашка». В детстве мы играли на ней в каскадеров. Однажды это стоило мне сломанной ключицы.
В парке в первый раз я потерялся, когда мне было четыре. Помню, меня вел за руку милиционер и ладони у него были потные. Когда мне стукнуло пятнадцать, я исхитрился потеряться здесь во второй раз. Тогда я попробовал коноплю из Туркмении. По счастливому стечению обстоятельств, милиционеры в тот день меня не находили. В этом парке проходили все школьные зарницы и эстафеты, здесь же мы прогуливали уроки, пили портвейн и сидр, гривны две на нынешние деньги, катались на велосипедах и ходили на выставки кошек, которые устраивались раз в год на Праздник Цветов. Короче говоря, я любил этот парк. Совсем не трудно догадаться…
…Возле усадьбы Джушевских загорали каменные львы. Когда-то у меня имелось две фотографии с этими львами. На одной из них мой дед, совсем еще ребенок. А на другой – я сам, приблизительно того же возраста. Если бы не мой модный комбинезон, привезенный родителями из Прибалтики, снимки было бы невозможно отличить. Впрочем, такой же визуальной связью поколении мог похвастаться любой человек, выросший в нашем районе. В каждой семье имелись подобные кадры: дети сидят на полированных спинах, гладят каменную гриву, кладут руку в вечно распахнутую пасть. Что касается львов, то они всегда сохраняли невозмутимость…
Сколько себя помню – усадьба постоянно находилась в состоянии реставрации. Реставрация велась и сейчас. Об этом свидетельствовали кадка с засохшим цементом и масляная надпись на проржавевшем листе жести: «Ремонтные работы». На всякий случай там же значилось: «Памятник архитектуры XIX века». И ниже: «Охраняется государством».
Забор отсутствовал. В качестве охраны выступила только собака чау-чау. Она лениво вышла из-за дорической колонны ветхого портика и два раза пролаяла: «Ав!». На этом собака посчитала функции, возложенные на нее государством, исчерпанными и, высунув свой фиолетовый, цвета вечернего сентябрьского неба, язык, улеглась в тени колоннады. Я не был похож на корейца,
Проследовав мимо отдыхающей собаки, я постучал в металлическую дверь, довольно громко.
– Иду, иду, – послышался женский голос.
Через мгновенье дверь открыла женщина лет тридцати пяти в обрезанных джинсах и короткой майке, плохо прикрывавшей шрам от аппендицита.
– Добрый день, – поздоровался я. – Могу я повидать Хмару Василия Петровича? Мне сказали в музее, что он руководит здесь реставрационными работами.
– Ой, – смутилась женщина, – вы знаете… Он сейчас неважно себя чувствует…
– А-а-а… – произнес я, пожалуй, чересчур многозначительно.
– Нет, нет, – женщина смутилась еще больше. – Вы не подумайте, он совсем не пьет. Понимаете, он ученый…
– Археолог. Я знаю.
– Да, археолог… Ой, ну что же я вас в дверях держу, проходите…
Я переступил порог и сразу ощутил запах кислого борща. Где-то готовился обед. Стрельчатое, лишенное стекол окно освещало холл пыльными лучами. Посреди холла расположились перепачканные побелкой строительные козлы. На них лежал, настроенный на волну «Мелодии», транзистор. В дальнем углу, как наказанный, стоял мраморный рыцарь. Он немного походил на оскаровскую статуэтку.
– Это копия, – поймала мой взгляд женщина. – Восстановили по единственному рисунку. Олицетворение рода Джушевских… Вы знаете, что здесь была ставка Махно?
– Нет. Я пишу дипломную работу на тему, посвященную особенностям дореволюционной застройки города. Василия Петровича мне очень рекомендовали.
– К сожалению, я думаю, он вряд ли сможет помочь вам сегодня.
– Простите за бестактный вопрос: вы его жена?
– Нет, нет, – нервно хихикнула собеседница и строго добавила: – Еще чего не хватало!
– Все же, я желал бы его повидать.
Женщина вдохнула воздух, желая что-то возразить, а потом внезапно пожала плечами и взмахнула рукой, передумав.
– Ах, да чего уж там. Полгорода знает, какой он дурачок. Идите и вы узнаете, если так уж вам хочется. И в самом деле…
– А где он?
– Я вас проведу.
Мы поднялись по широкой лестнице без перил и оказались в зале с пилястрами. В центре зала возвышалась кровать с массивным кованым изголовьем. На кровати покоился человек.
– Это Василий Петрович?
– Да.
– Можно я подойду поближе?
– Подходите.
Я подошел к кровати и рассмотрел археолога Хмару Василия Петровича. На нем был мятый летний костюм и сбитые поношенные туфли. На вид ему было чуть за сорок, и внешность он имел самую заурядную. С таким лицом можно быть водопроводчиком, а можно и учителем физкультуры. Одним словом – не Гаррисон Форд.
Археолог лежал, как усопший на панихиде. Его открытые глаза безучастно уставились в потолок – туда, где с полуосыпавшейся фрески улыбались жирные и лукавые Амуры – вероятно зал когда-то был господской спальней. В подтверждение этой моей догадки, две бессовестные мухи практиковали тантрический секс прямо на лбу археолога. Реакции на внешние раздражители у последнего явно не наблюдалось.