Фаза Урана
Шрифт:
U. Трепанация
В штольне было мягко, волосато и шерстисто, как в клубке. Все норы и коридоры покрывал мех хорьков, растущий внутрь. Я шел уже долго. Лабиринт штольни сворачивал резко и непредсказуемо, как вывихнутый и поломанный сустав.
Впереди я услышал яркий свет и заметил железный звон. Свет и звон набухали, как раковая опухоль. Навстречу мне на велосипеде «Турист» неспешно выехал сумасшедший археолог Хмара. На его голове была фашистская каска с шахтерским фонариком. Звонок на руле велосипеда отбивал чечетку металлическим язычком. От
– Комната трепанации готова. Ты уже все решил? – спросил сумасшедший археолог Хмара.
– Нет. Еще нет. Нужно решать пока есть чем решать. Потому что потом решать мне уже будет нечем, и получится, что все вышло без решения. А так не бывает, – ответил я.
– Третий глаз в черепе – единственный способ пережить ядерную зиму. Спасутся только брахманы.
– В школе нам прочли лекцию, что если в черепе сделать дырку, то станет больно.
Я полез в карманы пальто, чтоб достать конспект и показать сумасшедшему археологу Хмаре доказательство правдивости моих слов. Но карманов стало столько, сколько бывает лап у хорьков-сороконожек: очень много. И в каждом кармане появились еще карманы. И в карманах карманов тоже карманы. И я ничего не нашел.
– Официальная наука лжет! Боль – это жадность. Когда отрезают руку – мозг жалеет о том, что он уже никогда не сможет воспользоваться рукой. Когда болит зуб – это мозг горюет о том, что у него в подчинении скоро не будет зуба. Но когда мозгу дарят дополнительный глаз – он радуется и ликует!
– А что случится, если у мозга забрать мозг?
– Мозгу себя не жалко. Потому что, если он себя потеряет, то значит и жалеть себя уже не сможет. Так как его нет, то и жалеть уже некому и не о чем.
– Тогда, может, лучше – лоботомия!? Чтобы не жалеть. Я слышал, это очень помогает. А?
– Нет. Только трепанация.
Я вздохнул. Трепанация, так трепанация. Я, правда, хотел лоботомию. Но сумасшедшему археологу Хмаре ничего не объяснишь. Ему хорошо – у него каска на голове.
– Следуй за мной, – сказал он.
Его велосипед, по проторенной в хорьковом мехе колее, теперь ехал куда быстрее, чем прежде, и я едва за ним поспевал. Зря я потерял лыжи. Вдруг из ответвления штольни я услышал гламурную музыку. Та-да-да-та-та, та-да-да-та-та ТА-ДА-ДА-ДА!!! Та-да-да-та-та, та-да-да-та-та ТА-ДА-ДА-ДА!!! Та-да-да-та-та, та-да-да-та-та ТА-ДА-ДА-ДА!!!
Я свернул на звук, пролез в проплешину шерсти и очутился в кафе «Лоцман». Аня стояла за барной стойкой. На ней был белый докторский халат, а на шее вместо стетоскопа висел счетчик Гейгера.
– Я тебя ждала, – сказала Аня.
– Мне раздеться? – спросил я.
– Зачем?
– А разве это не медосмотр перед трепанацией?
– Нет. Ты хочешь сделать трепанацию?
– Да. Тогда я переживу ядерную зиму, а мозг не станет жалеть. Если хочешь, я договорюсь, и тебе тоже сделают дыру для третьего глаза.
– Дыры – это плохо. Все беды мира из-за дыр. Озоновая дыра – это очень плохо. Это отверстие в черепе атмосферы.
Тут я понял, что мне ужасно хочется пить. По-моему, у меня во рту тоже выросла хорьковая шерсть. Ее нужно было срочно испортить чем-нибудь. Лучше
– Налей мне пива, – попросил я. – Умоляю.
XXIII. Огонь
Больше всего на этой планете я ненавидел просыпаться. Но за свою жизнь мне приходилось делать это уже больше, чем восемь с половиной тысяч раз. Утро меня будило по-разному. Будило, как гудок уходящего парохода, как телефонный звонок начальства, как холостой выстрел, как скрип монеты по стеклу, как автомобильная сигнализация. Это утро было особенно отвратительным.
Уже рассвело, когда я проснулся на капустной грядке. Хотелось пить. Рядом валялись увядшие подсолнухи. При солнечном свете они и не думали распускаться, и вид у них был настолько никчемный, что ими не заинтересовался бы и Ван Гог…
…Я долго пил воду из шланга. Я знал, что ее качают прямо из искусственного моря, но мне было все равно. Потом пошел на кухню и жевал там кофейные зерна. То ли оттого, что меня мучило похмелье, то ли оттого, что зерна слишком долго находились в жестяной банке, привкус у них казался металлическим. Я вновь попытался заснуть, уткнувшись лбом в холодный корпус газовой плиты, но ничего не получалось.
– Ты что-то ищешь? – услышал я за спиной Анин голос.
– Да вот, сигарета под плиту закатилась. По-моему, Аня мне не слишком поверила.
– Хочешь на яхте покататься? – спросил я в целях профилактики.
– На какой яхте? – удивилась Аня.
– Один приятель приглашал покататься днем на яхте.
– Быстро же ты обрастаешь знакомствами.
– Это потому, что я очень обаятельный человек.
– И скромный… А на яхте, может быть, в следующий раз? Я тебе хотела сегодня показать кое-что там, за затокой...
– А может, все-таки на яхте? – взмолился я – мне очень не хотелось тащиться куда-то за затоку.
– Это очень важно для меня, Растрепин. OK?
Я обреченно кивнул. И для проформы пошарил рукой под плитой. Самым удивительным было то, что я там действительно нашел сигарету. Это даже была не сигарета, а папироса. Папироса называлась «Друг».
Берег искусственного моря укрепляли породы гранита. Бесконечная череда, изуродованных взрывом камней, окаймляла воду, как молотый лед окаймляет рюмку мартини. Время тянулось к обеду, и камни изрядно успели нагреться на солнце: прожилки слюды и вкрапления кварца в них обманчиво блестели.
Перепрыгивая с глыбы на глыбу, мы с Аней двигались вдоль кромки воды уже около часа. В отдалении семенила собака. Если не считать жирных аэродинамичных чаек, нашей троице не повстречалось никого живого.
Ветер отсутствовал и на искусственном море застыл умиротворенный штиль. Видимость была отличная. Даже сквозь темные стекла очков я мог разглядеть противоположный берег. Там, еле заметно, как на плохой фотографии, проступали индустриальные очертания города. Узкие заводские трубы отсюда напоминали маяки. Фабричные сооружения сливались сплошным сиреневым силуэтом. Контуры города возвышались над линией горизонта, как график биржевых курсов над осью координат.