Федина беда
Шрифт:
— Ты знаешь, уважаемый Митя, — неожиданно мрачно заговорил он, — непослушных коров мы тоже пастухами оцепляем. Так сказать, искусственно порядок создаем, но всех млекопитающих не оцепишь!
— На что вы намекаете?
— На то, что людей оцеплять нехорошо, жестоко…
Следователь усмехнулся, пристально посмотрел в светлые глаза Просекина, предложил сесть.
— Уважаемый Матвей Евлампиевич, вы даже не подозреваете, до чего довела вас доброта! Да, да, именно доброта. Ведь мы с прокурором не зря заезжали к вам в совхоз… и в поле были, и на ферме,
— Работать некому, дружище, потому и не приходится особо выбирать, а шабашники с юга за такую плату не хотят работать.
Директор исподлобья покосился на следователя.
— К тому же я в детском доме рос, знаю, как важно вытащить человека из беды.
— Любопытно. Как мне известно, вы начали работать в совхозе обычным слесарем?
— Ты что, дружище, опять допрашиваешь меня? — нахмурившись, пробурчал Просекин.
— Можете считать как угодно, но на Калинкина заведено уголовное дело.
— За какие такие грехи?
— За чокера.
— Чего?
— За чокера, говорю.
— Постой, постой… что-то у меня в голове не укладывается.
Директор удивленно, даже растерянно глянул на следователя.
— Ворует он эти самые железки, — сквозь зубы процедил тот, — наши ребята засекли.
— Не может быть, Митя?!
Следователь вытащил из-под стола связку стальных тросов.
— А это что, по-вашему?
Директор поднялся со стула, внимательно осмотрел улики.
— Давно засекли?
— Сегодня.
— Как сегодня? В городе, что ли?
— А где ж еще…
— Тогда все понятно. — Просекин перевел дыхание, неожиданно заулыбался. — Ведь он у меня в городе, наверное, лет десять не был, а то и больше…
— Ну и что?!
А то, что ты, Митя, в законах человеческой души ни бельмеса! Книгами обложился, как твой дружок прокурор, а тут пусто. — Просекин сильно постучал себя по лбу. — Да где вам понять душу русскую, если вы наичестнейшего человека вором нарекаете!
— Прошу полегче, товарищ Просекин!
— А чего полегче-то! Фасону у тебя, Митя, с лихвой, а груздь с поганкой спутал! Да ты знаешь, что за человек этот Калинкин!
— Обычный слесарь…
— Нет, не обычный! Обычный ты, потому что шила от мыла не отличишь, хотя и с ромбом на груди. Яков мой — душа всего совхоза! Каждый мужик за него заступится! Каждый как за самого себя, и я в том числе! А за тебя кто заступится? Прокурор? Начальник милиции? Сомневаюсь…
— Отчего ж так, Матвей Евлампиевич?
— Да от того, что на лосей в одном и том же месте охотитесь… Конкурируете меж собой, черти руководящие! — Просекин неожиданно засмеялся, и смех его был настолько заразительным, что следователь тоже повеселел. — Прошлым годом как-то все начальство в районе, словно по сговору, в командировки укатило. Звоню в райисполком, председателя нету, в лесхозе тоже начальство отсутствует, я в Госпромхоз, и там пусто… а спустя дня три в лес пошел, глазам не верю… в дальнем урочище вездеход стоит, и на нем сам товарищ Романов с карабином в руке. Я на лыжах их объехал тихонько и вдруг на зампредседателя райисполкома наткнулся. Помнишь, Митя, ведь и ты там был?!
Следователь ничего не ответил, помолчал, насупился.
— Значит, Матвей Евлампиевич, вы считаете, что Калинкин не виновен? — после долгого молчания задумчиво спросил он.
— Уверен в этом.
— Но ведь мы его с поличным… он портовых бичей спаивал, а те ему чокера воровали… правда, денег у него всего десятка оказалась.
— Это моя десятка, Митя! — вдруг громко почти выкрикнул Просекин. — Это я всучил ему десятку, по случаю праздника! На любом суде докажу…
— Какого праздника?
— Да нашего, Митя, нашего, совхозного! Ведь люди у нас намного честнее, чем вы думаете.
Последний покойник
Рассказ
Валька Кузнецов был родом из глухих северных мест. Если б не ранняя смерть матушки, он бы никогда не уехал из деревни. Внезапная потеря потрясла его — матушка для Вальки была все — и отца заменяла, и бабушку. Днем и ночью о ней вспоминал Валька. Возвращается он из совхозного гаража с работы, глянет на светелку — ноги подкашиваются, водонос в руки возьмет — сердце ноет. В открытом поле голос ее мерещится.
Не выдержал, заколотил дом, в город подался.
Много пришлось попястаться парню на разных работах, наконец пристроился на птичьих правах в редакцию местной газеты, заметки писать, по пять-десять строк, информации всякие, а иной раз стихи к знаменательным дням. Образования специального у Вальки не было, и он боялся, что редактор его уволит. Но редактору нравились Валькины заметки. Правда, он частенько упрекал автора в школярстве, но сумел подметить также и оптимизм, и честную критику, и дотошность. Даже ставил его в пример опытным штатным сотрудникам. А на последнем производственном собрании предложил самоучку Кузнецова перевести на должность спецкора.
Валькиной радости не было предела. Даже стихи новые родились. Валька шел по улице и декламировал.
Певучий северный простор, мне дороги твои проказы, на соснах мягкие лабазы, о рыбе вкусный разговор. Люблю твою лесную грусть: болот нетронутые дали, поморов, что всегда искали в глухих суземьях сочный груздь.Быть спецкором и писать о том, что волнует не только его самого, но и земляков района, казалось несбыточной мечтой.