Фельдмаршал Борис Шереметев
Шрифт:
Однако с наступлением весны начала оживать Сечь, стекались со всех сторон перезимовавшие казаки, кто вершним, кто на телегах, а кто и на своих двоих. Стекались, чтобы вновь стать буйной силой, готовой идти в любую сторону, куда позовет добрая добыча или лихой атаман — кошевой.
Это только со стороны хлеб сечевого казака легким и даровым кажется. А что? Налетел, нахватал, уволок. Пей, гуляй, живи до другого раза.
Но сколько этих буйных головушек полегло на полях панской Польши, в знойных степях Тавриды! Сколько их отлетело
После двух сильнейших половодий в ту зиму — февральского и мартовского, едва обсохли дороги, поскакал в Сечь полковник Герцык — полномочный представитель Мазепы. Поскакал склонять вольницу на сторону шведскую.
— На посулы не скупись, — наказал ему Мазепа. — Обещай все, что запросят на кругу.
Герцык не зря послан был, в старых товарищах числился он с Костей Гордиенко — нынешним кошевым Сечи. Оба в молодости в одном курене на ляхов ходили, гонялись за крымцами, удирали от турок с Валахии {223} . Оба москалей не любили за то, что Москва всегда искоса посматривала на вольности Сечи Запорожской и всячески ограничивала их.
— О-о, Павло! — обрадовался Гордиенко, увидев своего старого товарища. — Какими ветрами до нашего куреня?
— Самыми добрыми и попутными, Костя, — отвечал Герцык, обнимаясь с кошевым.
Гордиенко велел подать горилки, выпили старые товарищи по чарке-другой. Разговорились. Кошевой ударился было в воспоминания, но Герцык воротил его в день нынешний.
— Треба, Костя, поднять Сечь на москалей, помочь шведскому королю.
— А шо ж он? — усмехнулся Гордиенко. — Чи пуп порвав?
— Да он еще по-настоящему не воевал. Москали бегают от него, трусятся як псы шелудивые.
— Ты ж знаешь, Павло, я не решаю. Круг.
— Круг-то круг, но и кошевого голос чего-то стоит. Как ты поворотишь, туда и круг покатится.
— Добре, Павло. Но наперед ты слово скажешь нашим казачкам. Ты свежий человек, тебя добре слухать станут.
— Но ты ж можешь загодя хоть с куренными поговорить, куда круг клонить треба.
— С куренными поговорю, они у меня вот где, — сжал Гордиенко кулак. — На за круг ручаться не хочу. Там есть такие горлопаны.
После обеда, часа в три ударили тулумбасы [17] , сзывая казаков на площадь перед куренем кошевого.
— На круг, на круг, — слышалось повсюду.
Казаки спешили на площадь, привязывая коней у телег и коновязей. На кругу полагалось пешими быть.
На пустую стоведерную бочку взобрался кошевой Гордиенко, поднял руку, прося тишины.
— Вольные казаки, к нам от гетмана Мазепы с добрыми вестями прибыл полковник Павло Герцык. Дадим ему слово?
17
Тулумбас — большой
— Дадим! — заорала толпа.
По приступкам Гордиенко спустился, уступая возвышение гостю.
— Вольные казаки, атаманы-молодцы, — громко начал Герцык. — Сейчас гетман Мазепа в союзе с королем шведским Карлом освобождает Украину от москалей. И я послан, чтоб звать вас на эту священную для каждого казака войну. Разве не Москва ущемляет ваши вольности?!
— Она-а! — закричал кто-то. — Мать ее!
— Разве ж не она заслоняется вами и вашей кровью от крымского хана? — продолжал вопрошать Герцык.
— Она-а! — возопило еще более казаков.
Вдохновленный такой поддержкой, Герцык продолжал накалять круг:
— А кого посылает Москва воевать ляхов? Вас, вольные казаки. А кого садят на колья турки за происки Москвы? Только вас, казаки. Так до каких же пор нам ходить в московском ярме, господа казаки? Дабы скорее сбросить это ярмо и освободить украинский народ от оков Москвы, гетман Мазепа вступил в союз с шведским королем, и в этот час они добивают последних москалей на гетманщине. Почему же Запорожская Сечь должна остаться в стороне от этой священной битвы? А? Я зову вас, вольные казаки, под знамена гетмана Мазепы, на битву за свободную вольную Украину, за вечную свободу Запорожской Сечи.
Герцык кончил свою речь и обвел выжидающим взглядом толпу. Наконец к бочке подскочил какой-то одноглазый оборванец и, щуря на Герцыка единственный злой глаз, спросил громко:
— А по сколько нам Мазепа заплатит?
— Каждый после победы над москалями получит по десять рублей золотом.
— А где ж он столько золота наберет? — не унимался одноглазый.
— Отберет у царя, у которого в обозе сто пудов золота.
— Ого-о-о… — пронеслось по толпе.
Герцыку пришлось на ходу придумывать эту цифру. Пятьдесят показалось мало, двести — много, могут не поверить. А вот сто в самый раз. И удивились, и поверили.
— А нам же ще и на порты треба, — орал одноглазый, тряся своими лохмотьями.
— Каждый город, который возьмете, — крикнул Герцык, — на три дня вам будет отдаваться! Так что достанет и на порты вам, и на зипуны.
— Люба-а! — заорал, приплясывая, одноглазый, и толпа подхватила:
— Люба-а-а-а!
Герцык взглянул на Гордиенку, стоявшего внизу, тот подмигнул весело: «Вот и все!»
Но едва стихло ликующее «любо», как вдруг на бочку вскочил казак с длинным оселедцем {224} , завернутым за ухо.
— Нет, не любо! — вскричал он. — Мы шо, не христиане, браты, шо на своего царя будем подниматься? Разве ж к тому звал Хмель дедов наших на Переяславской Раде? {225} Вы шо, очумели-и?
— Не ори, Нечипор, еще не кошевой пока! — крикнули из толпы.