Фельдмаршал Румянцев
Шрифт:
Для того и прибыл сюда адмирал Нольс, чтобы подготовить суда для перевозки части корпуса морем. И генерал-майор Евгений Кашкин, сопровождающий адмирала в качестве полномочного представителя Военной коллегии, и сам адмирал сообщили о том, что их направила сюда императрица для починки захваченных у неприятеля судов и постройки новых для экспедиции, которую Петербург намерен предпринять. Сто тысяч рублей выделено на эти нужды.
Из разговора с прибывшими из Петербурга посланцами Румянцев понял, что императрица рассчитывает, что от 10 до 15 тысяч войска могут идти морем, а для этого нужны суда. У турок, как сказал адмирал Нольс, от шести до восьми ветхих линейных кораблей, которые не смеют тронуться из Дарданелл. Не станут они преградой и при высадке русского десанта.
Более того, из разговора с адмиралом Румянцев понял, что в Петербурге царит победное настроение. При дворе говорят, что у турок хоть много галер и купеческих судов, но немало плохих лоцманов и моряков, которые ничего, дескать, не смыслят в управлении кораблем и не слушают никого, даже тех, кто ими командует. «Когда атакуешь, надо ожидать сопротивления, – повторил адмирал слова императрицы, – но если по прошедшему можно заключать о будущем, то должно предполагать, что дело будет трудное, но вполне возможное…»
В Петербурге все кажется легким и вполне возможным, а как только окажешься здесь, в завоеванных княжествах, то все становится на свои места… И адмирал Нольс уже трезвее смотрит на положение дел: то того нет, то другого. А сколько раз Румянцев сообщал в Петербург обо всех нехватках, о которых говорит и адмирал. Да и капитан Нагаткин, боевой мореход, занимался не своим делом. Выходит, что, несмотря на переговоры о перемирии, императрица намерена восполнить как-то промедление. Из того же разговора с адмиралом и Евгением Кашкиным, молодым человеком, восприимчивым и кротким, блестяще знающим несколько языков, развившим бурную деятельность, Румянцев понял, что успех готовящейся экспедиции близок сердцу императрицы. И если мир не будет заключен, то миссия адмирала окажется весьма кстати. Вот почему и сейчас, когда ведутся переговоры о перемирии, адмирал ничуть не сбавил своих приготовлений. «Напротив, – говорил он, – чем более мы будем готовы действовать и особенно нанести этот решительный удар, тем вернее дело мира ускорится». Ясно, что он говорил с чужих слов… Но неужто, кроме экспедиции в Константинополь, в Петербурге не возникло иных мыслей о генеральном плане будущей кампании?
По неведомым путям эти сомнения Румянцева дошли до Петербурга. Вскоре фельдмаршал получил письмо Екатерины II, смысл которого полностью подтвердил его самые худшие опасения: кто-то выдал его сомнения императрице.
«Граф Петр Александрович! Написав письмо от 13 марта, имею на теперешний случай сказать Вам.
1. Мне сдается, что здесь, так, как и в ваших местах, есть люди, кои большое предприятие, о коем Вы известны, ищут всячески отдалить, не могши оному препятствовать, знавши, что на то моя воля решительная есть.
2. В Вашем проекте о перемирии, в той статье, где оговорено о судах, чтобы не входить им ни в Дунай, ни во Днестр и не приближаться к бессарабским берегам, я нашла двоякость слов и что они неясно и невнятно изображены, нашим ли то делать судам или турецким запрещается. Для того, если есть еще время, надлежит оную речь поправить; ибо без того нашим морским приготовлениям может учиниться от двоякости тех слов помеха, и найтиться может, если б разорвался конгресс, в недостатке тех приуготовлений, кои теперь идут, как то: ни донские лодки, кои наряжены, ни азовские фрегаты до устья Дуная не могли бы тогда дойти. Есмь навсегда к Вам доброжелательн а…»
Даже подчеркнутые последние слова не улучшили настроения фельдмаршала, которому это письмо было явно не по душе. Вот начинаются те самые извороты, которые он так не любил ни в личной жизни, ни в военном деле, ни в политике… Какая же тут двоякость слов и что же тут неясно и невнятно изображено? Никакая из сторон не должна иметь преимуществ и выгод во время переговоров о перемирии… Но, оказывается, эта статья вредна для приготовлений, которые предприняла Екатерина II. Как будто можно сразу делать два противоположных дела в одночасье!
Конечно, Румянцев по долгу службы тут же сообщил Симолину о необходимости изменить этот пункт соглашения. Он писал, что Петербург «не желает, чтоб всякое с Дунаем вообще из Черного моря сообщение, а с ним и хождение судов по берегам Бессарабии пресечены были, а напротив, чтоб употребить всевозможное попечение к приложению пункта в наших предложениях относительно до Черного моря таким образом, как оный начертан в проекте конвенции, здесь сообщаемой, а именно, чтоб обеих сторон военные и другие суда имели взаимно свободу ходить и плавать при берегах, оружию каждой части подвластных, и между оными до крайнего с своей стороны устья Дуная-реки на том и другом берегу ее, не преступая уже отнюдь и ни под каким предлогом за сии черты, а еще менее касаясь до берегов и мест, неприятелем занятых…».
Естественно, Румянцев наказывал Симолину исполнить волю правительства и найти способы для утверждения сего артикула о судоплавании в Черном море и Дунае. Пусть турки свободно сообщаются и со своей Очаковскою крепостью, только бы нам получить свободу плавания к берегам Бессарабии, не опасаясь встреч с неприятельскими судами…
Получив проект новой конвенции, Румянцев тут же послал в Журжу курьера в надежде упредить подписание договора, намеченное на 22 апреля. Еще раньше Симолин писал, что турецкий комиссар – человек веселого и обходительного нрава, не упорствует, как опасались, а, напротив, весьма благосклонен к решению спорных вопросов, и удостоверял, что вскоре перемирие, на основании наших предложений, будет утверждено. Но вот эти новые предложения могут все испортить…
И действительно, верховный визирь, получив уведомление о новых предложениях русских, в письме к Румянцеву высказал недовольство таким поворотом событий. «По согласию посредствующих держав, – писал визирь, – переговоры о перемирии состояли из трех пунктов и приходили уже к концу; ваше превосходительство ввели еще один пункт, а уполномоченный г. Симолин представил еще новый пункт, – которые все и были нами приняты и присоединены к трем первым; на этих основаниях должна была открыться конференция; так что если я отправлю к моему государю последние условия, предписанные вашею императрицею, то его величество султан будет очень изумлен, увидев в них полную разницу с теми условиями, которые были мною ему представлены прежде.
…Каким же образом, если во время войны русские корабли никогда не имели плавания по Черному морю, они покажутся на нем теперь, когда дело идет к соединению обеих империй и общему замирению; и когда оканчиваются переговоры об учреждении конгресса? Можно ли ограничивать плавание турецких кораблей по своим морям, как будто они не составляют уже собственности империи?.. Все это рождает различные размышления. Если условие, едва принятое сегодня, завтра будет уже изменено – то это значительно ослабит наше дело. Две державы поставляют свои решения – и потом отвергают их! Делать предложения и условия, которые не ведут ни к чему!.. Это поведет только к проволочке дела; и я льщу себя надеждою, что, по искренней и глубокой дружбе вашей, вы сами найдете неудобным такой порядок вещей. Я надеюсь, что, зная правила государственных сношений, ваше превосходительство будете с точностью обозначать требуемые формально условия».