Фельдмаршал Румянцев
Шрифт:
И вот вроде бы круто изменилась ее жизнь с 28 июня 1762 года… Стать повелительницей такого огромного и могущественного государства, как Россия! И эти перемены, казалось бы, должны были круто изменить и ее внутренний мир. Ничуть не бывало: она по-прежнему верна себе – рано встает, много работает, читает. Прибавилось лишь хлопот, тревог и забот.
Со смертью Петра III она вздохнула с облегчением, хоть и жалко ей было этого сумасбродного и легкомысленного правителя, совсем не готового к этому сложному виду человеческой деятельности ни по своему образованию, ни по своему воспитанию, ни по характеру. Почти восемнадцать лет она стойко терпела супружеское иго.
В Ораниенбауме, к которому он привык, будучи наследником престола, мог часами заниматься военными упражнениями с отрядом голштинцев, а потом с офицерами устраивал кутежи – с вином, пивом, танцами, случайными женщинами… Он не мог долее оставаться на императорском престоле страны, народ которой он не уважал, язык которой презирал, открыто признавался в том, что пособничал Фридриху II во время недавней с ним войны. Он был простодушен, как ребенок. Не зря Фридрих сказал о свержении его с престола: его отослали в Ропшу, как отправляют преждевременно спать напроказившего ребенка. Вот уж действительно остроумно сказано. Никакого сожаления о своем страстном почитателе.
С первых дней царствования Екатерина поняла, что гвардейские офицеры и солдаты, которые возвели ее на трон, по-прежнему будут ее почитать и славить ее мудрость и красоту, но вряд ли чем существенным могут помочь ей в управлении страной. Даже самые умные и энергичные, такие, как братья Орловы, могут стать украшением подножия ее трона, могут выполнять ее отдельные поручения, но они не способны на долговременное государственное управление, которое нуждается в повседневном внимательном изучении дел и правильных их решений, вдумчивых, справедливых, своевременных.
Наступило время приема секретарей и министров. Екатерина выпила, как обычно, чашку крепкого кофе, приласкала собачек, не переводившихся у нее, и спросила, кто ее ждет.
– Никита Иванович Панин.
– Проси.
«Этот не упустит своего часа, непременно придет с какой-нибудь неприятностью», – подумала императрица. Ее полное белое лицо чуть утратило привлекательность и стало величавым.
Мемуаристы разное писали о ее внешности. Одни говорили, что она самая красивая женщина среди своих современниц, другие отмечали «что-то угловатое и неуклюжее» в ее внешнем облике, – в зависимости от того, что видели в ней в разное время и в разном состоянии. А пока перед Никитой Паниным предстала тридцатитрехлетняя женщина в расцвете обаяния и ума.
Никита Иванович вошел и церемонно, как этого требует этикет, склонился перед императрицей.
– Ну что, Никита Иванович, опять с проектом? – Екатерина тяжело вздохнула, давая понять, что она готова выслушать его со вниманием усердной ученицы.
Панин часто попадался на эту уловку и подробнейшим образом излагал очередные проекты, которые
– Ваше величество! – Никита Иванович развернул папку для доклада и приготовился излагать события минувших дней.
«А он, скорее всего, не догадывается, что я уж решила не подписывать тщательно разработанный им проект манифеста», – мелькнуло у Екатерины, внимательно всматривавшейся в невозмутимо-спокойное лицо статс-секретаря по иностранным делам.
– Да, слушаю вас, Никита Иванович. – Екатерина взяла заранее приготовленный клубок с нитками и принялась вязать.
– Указ, запрещающий ввоз кружев и материй из шелка и тканого серебра, произвел ошеломляющее действие на наших модниц, ваше величество…
– Ну что ж, ведь недолго и все пустить на тряпки, пусть на экономию покупают книги за границей. Так-то лучше будет. А то недолго и разориться русскому дворянству…
– Но барон Бретейль не унывает, говорит, что мы будем все-таки покупать ихние мануфактуры и ткани, если и не блестящие, то не менее дорогие. Боюсь, что он недалек от истины: так трудно отучить наше дворянство от привычной роскоши.
– Мы только начинаем царствовать, Никита Иванович, – ласково напомнила Екатерина. – Не будем так мрачно смотреть на наших подданных, они ведь могут быть и исполнительными.
– Не такие уж они исполнительные, ваше величество. Вот граф Румянцев по-прежнему не торопится вернуться в Россию…
– Что, все еще пьет и гуляет со своими метрессами? – Екатерина перестала даже вязать при имени графа Румянцева. – Сколько ж он будет перечить нашей воле?
– Никак не может позабыть обиды…
Да, эта вынужденная мера была совершенно оправданна в то критическое время. Она не могла рисковать, оставляя доблестный корпус в командовании Румянцева, обласканного Петром III. Но потом-то она милостиво разрешила Румянцеву возвратиться в Россию, где его ждали награды и новое назначение. Так ведь он не послушался и попросил об отставке. Что ж она могла поделать с этим строптивым генералом?
– Это самый талантливый ваш генерал, ваше величество. Все так говорят, и брат мой, Петр Панин, и Захар Чернышев, и князь Голицын. Все они воевали рядом с ним и понимают, что его нужно приласкать, он ведь еще так молод…
– Сколько же ему?
– Тридцать восемь, ваше величество.
– Ну, я подумаю, что сделать для него. Вы хотите мне напомнить о проекте манифеста, ваше сиятельство? – Екатерина проницательно посмотрела на Панина. – В таком виде проект я не могу подписать, над ним надо еще поработать. Что-то в нем меня не удовлетворяет. Да и многие другие его критикуют, давайте еще поработаем…
Панин ушел, а она еще целых полчаса не принимала никого из толпившихся в приемной секретарей и министров. «Сколько же он будет пытаться ограничивать мою власть? Ведь с первых дней, когда составил манифест о восшествии моем на престол, он во многие документы вставляет фразы, ограничивающие мою самодержавную власть…»
Екатерина взяла со стола проект манифеста и перечитала его… Хитро, тонко Панин ограничивал императорскую власть. Вроде бы благое дело – создать императорский совет. Но если вникнуть в подлинный смысл всех параграфов манифеста, все они направлены к тому же – ограничивать власть государя по шведскому образцу, когда король ни в чем не правомочен. Неужели он не понимает, что императорский совет есть то же самое, что и Верховный тайный совет при Анне или Конференция при Елизавете! Но ни Анна, ни тем более Елизавета не отказались от самодержавия как главной формы правления страной…