Фельдмаршал Румянцев
Шрифт:
– Ничего ты ему не покажешь. Он – дельный человек, знающий, образованный, хорошо умеет писать различные деловые бумаги. Таких, как Панин, у меня мало… Так вот он все эти полгода всяческими способами пытается ограничить самодержавную власть в России, поделить ее между моими советниками и решать дела в совете, а не здесь, в моих апартаментах. И ты думаешь, это меня не огорчает? Я все эти месяцы веду с ним борьбу за власть. И посуди сам, светлая твоя головушка, граф Панин не раз мне говаривал, что короли суть необходимое зло, без которого нельзя обойтись. И когда я жаловалась на что-нибудь неисполненное, он успокаивал меня словами: «На что вы жалуетесь? Если бы все в этом мире шло, как следует, не было бы надобности и в вас».
– А что ж ты?
– Я ж ему возвращаю его бумаги или кладу в долгий ящик, как у вас хорошо говорится. Самодержавный государь необходим, остальные, по слову Евангелия, наемники суть. Меня будут принуждать сделать много еще странностей. И если я уступлю, меня будут обожать. Если нет, то, право, сама не знаю, что случится.
– Многая лета царствовать будешь, вот что случится. Все уже свыклись, что ты на престоле, как будто так и всегда было. Все покорилось тебе.
– Все, да не все… Румянцев по-прежнему за границей, в Гданьске, все уже там прожил, а не возвращается. Снова просит денег у жены, говорит, что деньги надобны для лечения на водах…
– Вот кого действительно не хватает у твоего трона! Это же настоящий Марс, равного ему в России нет, терять его нельзя. Что, матушка-государыня, сделать для того, чтобы он вернулся в Россию? Обласкай его, будь к нему милостива. Напиши ему ласковое письмо, как ты одна умеешь. Верни его на службу. Пусть нет сейчас войны, но ведь будут. Не все же земли российские возвращены Петром и Елизаветой.
– Пожалуй, ты прав. – Екатерина чуть-чуть оживилась представившейся ей возможности быть мудрой и дальновидной. – Необходимо мне с ним изъясниться и открыть ему свои мысли, которые, как видно, ему совсем неизвестны. Он судит по старинным поведениям, думает, раз Петра не стало, у которого он был в фаворе, то все кончилось для него.
– А как же он мог думать, раз ты приняла его отставку, а перед этим отстранила от командования корпусом, с которым он взял Кольберг?
– Бывший ему фавор при Петре не должен служить пороком ныне, неприятели же его тем пользуются и подкрепляют его дурные о нас мысли. Он судит по старинке, когда персоналитет всегда превосходил качества и заслуги всякого человека. Но я ему напишу, что он мало меня знает. Пусть приезжает сюда, если здоровье ему позволит. Он будет принят с тою отменностию, которую его заслуги и чин требуют. Но пусть и не думает, что я против его желания буду принуждать его к службе, я далека от этой мысли. Указ «О вольности дворянской», изданный при Петре, я не отменяю. И теперь не токмо заслуженный генерал, но и всякий российский дворянин по своей воле решает о службе и отставе своей. Надо же нам понять друг друга, пусть знает мое мнение. Конечно, у него есть повод подозревать меня в том, что я не доверяю ему. Но все прошло, опасения развеялись, и подозрения и следу в моих мыслях не осталось…
– А все Румянцевы ждут его – и мать, и жена, и сестры, – как бы вслух подумал Орлов.
– Так и напишу ему, что все его ждем. Спрошу его, исполнит ли он желание всей своей фамилии видеть его или остается он при своем желании получить отставку и уехать на воды. В том и в другом случае я, конечно, неотменно останусь к нему доброжелательная.
– Это замечательный генерал… А что, если и я ему напишу письмо, а? Как бы запросто, как военный военному?
– Да, это ты хорошо придумал… Распорядись, чтобы фельдъегерь сразу и вручил ему твое и мое письма. Пусть поразмышляет на досуге.
Екатерина продиктовала письмо Румянцеву 13 января 1763 года. А 15 января граф Григорий Орлов писал: «Сиятельнейший граф, государь мой Пиотр Александрович. Хотя Ваше сиятельство персонально меня знать не изволите, однако же я несколько как по слухам, так и делам о Вашем сиятельстве знаю. При сем посылаю письмо от всемилостивейшей моей государыни к Вашему сиятельству, в котором, я чаю, довольно изъяснены причины и обстоятельства тогдашних времен и что принудило ее величество Ваше сиятельство сменить, которое я главной, так же как и все, почитаю причиной отсутствия Вашего из отечества. Знавши б мой характер, не стали дивиться, что я так просто и чистосердечно пишу. Ежели Вам оное удивительным покажется, простить меня прошу в оном. Мое свойство не прежде осуждать людей в их поступках, как представя себя на их место. Я не спорю, что огорчительно Вам показалось, но и против того спорить не можно, что, по тогдашним обстоятельствам, дело было необходимо нужное, чтоб Вы сменены были. Кончая сие, препоручаю себя в Вашего сиятельства милость и желаю, чтоб я мог вам персонально дать объяснение причин тогдашних обстоятельств Вашему сиятельству».
В ответ на письмо Румянцева 3 марта 1763 года Екатерина отправила ему рескрипт: «Из письма Вашего от 31 генваря усмотрела я, что Вы надеетесь вскоре сюда возвратиться. Смотря то намерение Ваше и чтобы не подумали Вы, что, будучи отсюда в отдаленности, забыты, определила я сегодня иметь Вам в команде Вашей Эстляндскую дивизию и желаю притом иметь вскоре удовольствие видеть Вас. Остаюсь навсегда Вам доброжелательная».
Но и этот рескрипт не привел в повиновение Петра Александровича: слишком велика была обида, чтобы так легко ее можно было забыть.
С малой свитой и дежурными Екатерина Алексеевна справляла свой день рождения в селе Тайнинское, в двадцати верстах от Москвы. Пять дней пролетели весело и беззаботно. Застолья, карты, шутки… Мария Андреевна Румянцева, Прасковья Александровна Брюс, ее дочь, да и сам Яков Александрович Брюс, ее муж, неотлучно присутствовали при императрице, стараясь угодить ее прихотям и желаниям. Так уж договорились, что в эти дни о делах не вспоминать да и этикет не соблюдать, вести себя просто, без дворцовых выходов и приемов.
И только перед возвращением в Москву императрица спросила:
– Мария Андреевна, слышала, что ты получила письмо от сына? Скоро ли он к нам будет? Желаю его видеть, ведь он писал мне, что скоро будет.
– Болезнь его удерживает, ваше величество…
– Знаем мы эту болезнь! В письмах к своим друзьям он совсем другое пишет, будто свое намерение возвратиться в Отечество отменил. Пусть подумает, а то ведь у меня есть и другие способы вернуть его сюда.
Всю дорогу несчастная мать горько размышляла о судьбе своего единственного сына: «И в кого он такой непутевый? Вроде в нашем роду были все послушные воле государевой. Сколько радостей и огорчений приносит он мне! С кем тягаться-то вздумал! С самой императрицей! За все ее величества милости он так поступает. А что я могу поделать? Пусть ни на кого не пеняет, сам виноват. И почему не возвращается, если такою монаршей милостью обнадежен? Какой удар мне перед всеми людьми! Теперь пуще чрез свои дурные поступки делается подозрителен. По беспутному упрямству все свое благополучие теряет. Бог один видит, сколько мне горько, да знаю, мое увещание недействительно. Ну что ж… Я долг свой отдала, пусть ни на кого не жалуется, если дурное вместо хорошего выбрал. Только горько мне и стен стыдно, не только людей…»
Глава 3
Мирные заботы
Вот и произошло то, чего так страстно добивалась Екатерина Михайловна. Да если б только она одна! Почему-то все близкие – друзья и родные – упорно и настойчиво хотели его возвращения к семье, внимательно следили за развитием семейных отношений, гадали, останется ли он с женой и детьми или бросит их ради «метрески», как они между собой называли его фаворитку…
И вот Румянцев вернулся, все они живут в Глухове одной семьей, жена и три сына, вслед за ним приехавшие с многочисленной челядью, со всем скарбом, какой обычно используется дома и в дороге. И бывший гетманский дворец, красивый и удобный, поглотил всю его большую семью, как огромный сказочный чудо-кит, в брюхе которого спокойно могли размещаться корабли вместе со всей командой.