Фельдмаршал Румянцев
Шрифт:
Наконец-то Екатерина Михайловна дождалась Петра Александровича: 29 июля он возвратился в Глухов.
Жизнь пошла по привычному руслу. Хотя многие и разъехались по деревням и селам, генеральная канцелярия работала бесперебойно. Переполненный впечатлениями от поездки, Румянцев всем своим помощникам дал срочные задания. Письма к нему приходили пачками – из Петербурга, Москвы, Киева и других городов. Горькие жалобы, слезные прошения и рекомендательные письма прибывали каждый день. Все они требовали внимания и времени для принятия мер.
Зато радостно бывало у Петра Александровича на душе, когда получал письма от матери, короткие, деловые, точные. 18 августа 1765 года из Санкт-Петербурга Мария Андреевна писала: «Петр Александрович, свет мой, здравствуй. Я не хотела сей оказии пропустить, чтоб не отписать. Нынешний день едем с сестрою за государынею в Царское Село на несколько дней, там проживем. Прошу не сомневаться, может быть, не стану писать почты две. Я, слава Богу, со всеми своими в добром здравии. Прости, друг мой, Христос с тобою и мое вечное благословение».
Чаще всего мать сообщала о своем месте пребывания, бодро писала о благополучном житье-бытье и тут же просила за кого-нибудь, кто едет на службу в Глухов, Киев или другие украинские города. И неудивительно: за долгую службу при дворе у нее накопилось множество знакомых, друзей, сослуживцев, сыновья которых подросли и нуждались в протекции по службе. Так уж издавна повелось, и она не могла отказать в рекомендательном письме даже тем, кого еле знала. «Прошу вас, свет мой, сего письма вручителя не оставить, который отправляется отсюдова. Просил меня, чтоб отписать, от которого я отговориться не могла, показать сим милость по его прошению», – писала она в одном из писем.
Румянцев, конечно, принимал всех ее посланников, но поступал с ними так, как надлежало по справедливости. И каждому приезжему был рад, особенно если это был дельный и образованный человек: такие люди нужны.
Еще в мае, как только приехал в Глухов, он высказал предложение об учреждении почты в Малой России. Тогда же вызвал почт-директора Скоропадского, разработали вместе с ним устав, кажется, предусмотрели все детали и подробности этого нового предприятия, подсчитали, сколько понадобится почтмейстеров и почтальонов, сколько лошадей и всяческого скарба, надобного для обслуживания почтовых трактов. Как раз перед отъездом он внес в Малороссийскую коллегию «Учреждение о конной почте», предложив «во все места, где о том ведать надлежит, сообщить справные экземпляры и велеть отовсюду о получении и о действительном определении почтмейстеров и почтальонов с приложением именных списков рапортовать, и, когда все сии рапорты получены будут, тогда пересылка писем первое свое начало и возыметь может». Казалось бы, так все просто и ясно, но лишь через неделю коллегия уведомила полковые канцелярии о его приказании… Как все медленно, не торопясь, делается здесь, сокрушенно думал Румянцев, до сих пор нет известия, что началось исполнение его воли. Придется издать еще один приказ о выборах почтмейстеров и почтальонов к 1 сентября, а за неисполнение – взыскивать денежный штраф. И чтобы к 10 сентября все выбранные почтмейстеры были в Глухове для получения наставлений.
Впервые Румянцев столкнулся с гражданским управлением большого края. Раньше, когда он командовал полком, бригадой, корпусом, все было проще. Все его приказы быстро и точно исполнялись офицерами и солдатами, никто не обсуждал их, приказ есть приказ. Всякое, конечно, бывало… И в то, военное, время приходилось не раз испытывать огорчение оттого, что не сразу его подчиненные понимали смысл той новизны, которую он вносил своими приказами. Здесь же он столкнулся с такими обстоятельствами, которые не всегда мог учесть и предусмотреть. Повсюду почтмейстеров выбрали быстро, но найти почтальонов, которые отвечали бы требованиям разработанного им устава, оказалось затруднительно. Только в сентябре стали поступать донесения, которые несколько охладили административный пыл молодого генерал-губернатора. Так, Гадяцкая полковая канцелярия от 8 сентября сообщала, что «к определению в оные с казаков… не токмо-де с маломощных, но и в первых… состоящих, таковых, чтоб сами от себе могли… иметь почтовых по двое добрых лошадей из доброю ж на них упряжкою, крайне не имеется». И другие полковые канцелярии совершенно справедливо спрашивали: а нельзя ли выбирать в почтальоны не только из маломощных казаков и посполитых, но и из числа выборных казаков, которые способны снарядить пару хороших лошадей с упряжью?
«Выборные казаки, – думал Румянцев, получив такие донесения, – должны учиться воевать, чтобы быть готовыми защитить свой край от турецких и татарских набегов, а не заниматься почтовыми перевозками. Но придется уступить напору обстоятельств».
Румянцев за эти несколько месяцев познакомился со всеми знаменитыми украинскими фамилиями. У него на балах и карнавалах, которые он устраивал, побывали генеральные и полковые старшины, сотники, судьи, вся местная знать: Завадовские, Безбородки, Ханенки, Лашкевичи, Гудовичи…
Вот Андрей Яковлевич Безбородко, генеральный старшина с давних пор. Еще граф Разумовский пытался исхлопотать ему должность генерального судьи, но даже у него не получилось. Лишь Петр III назначил его на эту должность, но тут же уволил в отставку: должность понадобилась Василию Туманскому, ставшему к тому времени более близким гетману. Так вот и отошел от управления делами один из умных и дельных малороссиян, которому было немногим больше пятидесяти лет. А сколько полезного услышал от него Румянцев: ведь Безбородко служил еще при его отце, вся история Малороссии за последние тридцать лет прошла перед его глазами. И не простым наблюдателем он был, а находился в центре всех событий. И сколько знает он имен крупных, знаменитых! Вот недавно умерший Николай Данилович Ханенко…
Румянцев вспомнил, что именно Ханенко одним из первых на Украине послал своего сына учиться в немецкие университеты, стремился к тому, чтобы улучшить образование в Глухове.
– Николай Данилович, – рассказывал Петру Александровичу Безбородко, – пытался через сына, который учился в Киле, нанять какого-нибудь доброго учителя, чтоб сюда, в Глухов, к нам выехал и завел гимназию. Он делился тогда своими мыслями со мной. Этот учитель мог здесь иметь хорошую пенсию, ибо от каждой персоны получал бы по три рубля в месяц, учеников десять у него нашлось бы, в год у него было бы триста рублей доходу, а сверх того, и квартиру б дали…
– И что же? – спросил нетерпеливый Румянцев.
– Так ничего и не вышло из нашей затеи. Николай Данилович послал своего Ивана учиться в Петербург, там он прошел курс наук у академика Модераха. А мой Александр закончил учение в Киевской академии. А как было бы хорошо учить наших детей здесь, в Глухове, учить их латинскому, французскому и немецкому языкам. Чтоб могли чинно и свободно на оных разговаривать и самым изрядным стилем писать. А еще лучше, если б могли и всяких высоких авторов на тех языках не токмо читать, но и переводить и толковать изрядно. Вот так иной раз соберемся, потолкуем, размечтаемся, так что и про карты и водку забываем… Ведь сверх языков наши дети могли бы обучаться церковной и светской истории, тако ж учению поэтики, риторики со стилем, логики, физики и прочим полезным наукам. Хорошо бы детям нашим овладеть и благопристойными художествами, например музыкой и живописью либо каким другим мастерством… Сколько полезного даст образованный человек своему Отечеству!
– Не каждый может платить такие деньги за обучение своих детей, – сказал Румянцев, внимательно выслушав собеседника. – Ханенко был правителем генеральной канцелярии, у него села и деревни. Я знаю о прошении малороссийского шляхетства и старшин о восстановлении разных старинных прав Малороссии, поданном в прошлом году ее императорскому величеству, знаю о желании вашем завесть у себя два университета и несколько гимназий. Но кто будет в них обучаться, если к обучению юности здесь плохо относятся, хотя и есть школы, а в Киеве так называемая академия. Но они отнюдь не на тех правилах основаны, каковые надлежит к исправлению народному утверждать в жизни. Даже склонность здешнего народа отличная к музыке и естественное дарование в голосах вовсе остаются без уважения.