Фельдмаршал в бубенцах
Шрифт:
«Недрогнувшей рукой передала юную и мятущуюся душу девицы в похотливые лапы беспутного юнца».
Руджеро закатил глаза. Ну конечно, где ж еще заниматься развратом, как не в церковном саду у всех на глазах? Настоящие похотливые мерзавцы именно там и выбирают себе жертв. Доминиканец в третий раз потянулся за стремительно пустеющим кувшином… как вдруг ручка выскользнула из его пальцев и глиняные черепки в каскаде капель с гулким дребезгом разлетелись по полу.
«…Смею
Монах вскочил. Джузеппе. Слепой юнец. Неужели это снова совпадение? Или неуловимый мальчишка все это время был в двух шагах? Брат Ачиль клялся, что по сей день не нашел никаких следов. Что все попытки отыскать Гамальяно разбиваются о какие-то новые выходки изворотливого слепого прощелыги и даже слежка за шотландцем оказалась бесполезной. Он не мог пропустить это имя, только не он! Или же просто не успел добраться до этого пасквиля?
Доминиканец снова сел и вцепился в донос. Ну, брат Ачиль теперь может и подождать, а уж Руджеро-то не оплошает.
Он читал все дальше и дальше. О девице, что дерзила наставницам, подученная искусителем. О странной благосклонности матери Доротеи к бесстыжему юнцу. А вот целый лист, посвященный единственной встрече мальчишки с прислужницей. Зачем так подробно?
Руджеро придвинулся ближе к шандалу и погрузился в липко-высокопарные строки. Но, прочтя не больше трети, вдруг сдвинул брови, и его хмурое лицо приобрело выражение растерянности…
Монах опустил лист и прижал пальцы к векам, будто унимая боль в усталых глазах. Снова нерешительно взялся за донос и отчего-то опять начал сначала. Дочитал до середины и отложил пасквиль на стол. Встал, отирая лоб, подошел к окну… и, рванувшись назад, схватил лист, сминая края, и впился взглядом в текст.
Слово за словом, фраза за фразой. Он перечитывал абзацы, бросая на середине, мечась от начала к концу, точно боясь, что написанное выше исчезнет, как только он опустит глаза к следующей строке. Водил пальцами по буквам, будто малограмотный лавочник, опасающийся, что его обсчитали. Бормотал вслух обрывки фраз, чувствуя, как сердце стучит все громче, заполняя собой грудь.
Здесь не было ни слова вымысла. Он знал. Он прочел слишком много таких кляуз. Эта узколобая святоша не сумела бы выдумать ничего подобного, да и сбиться со своего велеречивого стиля на странный лоскутный говор Гамальяно и простодушие шестнадцатилетней девочки она бы не смогла. Здесь все было правдой. Все до последней буквы.
Сердце перестало умещаться в груди и стремительно застучало в горле. Руки мелко задрожали, и Руджеро ощутил, что лоб сдавливает горячая полоса, словно палач надел на него раскаленный обруч. Он бросил пасквиль и оперся одной рукой о шершавое дерево стола, бестолково отирая с лица пот такой же влажной ладонью.
Он знал, что однажды Небеса откликнутся. Он верил в это, он был убежден, и, конечно, его не обманули. Доминиканец медленно выпрямился и двинулся к распятию, над которым трепетал огонь лампады. Упал на колени и ударился лбом о холодные плиты пола.
– Благодарю тебя… – пробормотал он. – Я столько лет блуждал впотьмах. Я шарил руками во мраке. Я сослепу давил ногами цветы на обочинах тропинки. А ты все равно не бросил меня, все равно простил, хоть я и был самонадеянным идиотом. Наконец-то я тебя понял. Я так виноват перед тобой… Но я все исправлю, клянусь. Только верь мне. Еще совсем недолго верь мне, умоляю.
…Свечи догорели на столе. Тускло тлел очаг. Отец Руджеро обессиленно сидел на каменном полу под распятием, и лицо его было мокро от слез.
Гулко пробили часы на Сан-Джакометто. Доминиканец вздрогнул. Поднялся с пола и вернулся к столу.
Завтра. Завтра он разберется окончательно. И тогда все встанет на свои места.
Выходя из кабинета, отец Руджеро взял со стола донос, смял и бросил в камин.
Глава 9
Гроссбух и ласточка
Паолина перевернула страницу и потерла глаза: от самых бровей вверх по лбу колкими лучиками разбегалась боль. Пожалуй, сестра Юлиана была права: читать в полутьме тощей свечи – дурацкая затея. Но фолиант был так неумолимо толст, что Паолине казалось, она никогда не осилит его даже до половины, а днем времени на чтение почти не оставалось. Желтые страницы пестрели мудреными рисунками и длинными пояснениями к ним. Меж страниц попадались рукописные заметки сестры Юлианы. Они были куда понятней, но разум все еще отказывался упорядоченно вмещать такую массу сведений. Каждый перевернутый лист был победой.
Девушка встряхнула головой и снова склонилась над книгой. Всю страницу занимало изображение человеческого скелета в забавной и неестественной позе. Паолина нахмурилась и зашевелила губами, пересчитывая кости в кисти руки. Надо же… Ей прежде и в голову не приходило, что ее собственная рука собрана, будто бисерная вышивка, из стольких частей. Несколько раз медленно сжала кулак, следя, как струны сухожилий мягко ходят под кожей. Затем придвинула свечу ближе к книге и погрузилась в рукописный текст заметок, то и дело переводя глаза на рисунок и беззвучно бормоча.
…С той безумной среды прошло уже почти две недели, и первые дни Паолина провела в безмолвном и безысходном оцепенении. Она едва поняла, что случилось, прежде чем ее с воплями впихнули в келью и заперли, словно буйную арестантку. Стряхнув первое ошеломление, она принялась колотить в дверь, но все было тщетно. Лишь два часа спустя в замке снова щелкнул ключ и сестра Фелиция вплыла в келью воспитанницы, храня молчание и полыхая огнедышащим взором.
Далее Паолина стояла на коленях перед наставницей, чувствуя, как слова рушатся, будто булыжники в стоящий на плечах короб: на нее наложена епитимья. Ближайшие три дня она будет сидеть под замком, скудно питаться и неустанно молиться об очищении души. Беспутный же негодяй, осквернивший ее уста, побит камнями и изгнан с позором, дабы ни один слуга Сатаны не посмел более явиться в дом Божий со своими непристойностями.