Фельдмаршал в бубенцах
Шрифт:
При упоминании о камнях Паолину прошила ледяная дрожь. Она потупилась, закусывая до крови губу и впиваясь ногтями в ладони. Девушка никогда не любила сестру Фелицию, но на свой лад уважала за терпение, с которым та учила ее грамоте и молитвам. Однако сейчас руки сами чесались по-бабьи расцарапать надменное рыхлое лицо…
Сестра Фелиция еще долго что-то толковала, сыпала на свой обычный манер цитатами из Писания и грозила Паолине всевозможными горестями, которые неизбежно настигают всякую нераскаявшуюся бесстыдницу. Истощив запас цветистых посулов, она размашисто перекрестила девицу
Несколько минут Паолина все так же стояла на коленях, мелко дрожа, а потом схватилась за край койки, прижавшись лбом к грубому тюфяку, и забормотала молитву, сумбурно, но так искренне, как редко молилась в этом темном узилище. Слезы градом полились из глаз, и послушница машинально отирала их одеялом, раздирая веки, сглатывала осколки слов и снова бессвязно шептала, то ли умоляя о чем-то, то ли чего-то беспомощно требуя.
Наконец, обессилев, Паолина сползла на пол, переводя дыхание. Сжавшись в комок и натянув на колени рясу, она долго сидела на полу, пытаясь понять, что же произошло там, в саду.
Что за помрачение нашло на всегда сдержанного Пеппо? Он был для нее совершенно непостижим, опутанный целой паутиной каких-то мрачных тайн. Он понимал мир и людей пугающе глубоко и ясно, не в пример прочим, поверхностно глядящим вокруг зрячими глазами. И все равно ей было невероятно спокойно рядом с этим загадочным слепым парнем. Вопреки всякому здравому смыслу в его присутствии чувство одиночества и отверженности отступало, а все тревоги и опасения как-то скрадывались, растворяясь в его неколебимой уверенности.
Откуда взялся вдруг этот шальной нерв, заколотившийся у виска? А потом нахально-грубый поцелуй, будто кошель, на бегу ловко выхваченный из руки.
Паолина вздохнула, стягивая с головы чепец. Всего досаднее было то, что она вовсе не чувствовала себя оскорбленной. Намного больше ее беспокоило сейчас, сильно ли досталось Пеппо и действительно ли в дело пошли камни, или же это одно из извечных преувеличений сестры Фелиции. Что за глупая, безрассудная выходка, пинок по стенке осиного гнезда…
А она теперь безвылазно сидит под замком, лишенная права видеть иных людей, кроме сочащейся перестоявшим презрением сестры Фелиции.
Под замком… Девушка вдруг подняла голову, нахмурившись. Не она ли два часа назад тряслась, словно крышка на кипящем горшке, лепеча Пеппо о страшном монахе? Не он ли пообещал, что все уладит? И вот, пожалуйста. Она сидит взаперти, обозленная и одинокая, но недосягаемая для Кнута и его ужасного хозяина. А юноша примет на себя все последствия своей отчаянной выходки.
Паолина тяжко и прерывисто вздохнула, вжимаясь виском в твердое ребро койки. Все смешалось в один бестолковый многоцветный ворох, будто нитки для рукоделья, посыпавшиеся из корзины. Здесь был и все еще не перегоревший страх, и жгучая злость на сестру Фелицию. И стены кельи, только что давящие на нее своим каменным бременем, стали казаться скорлупой, куда улитка прячет уязвимую плоть. И весь этот хаос придавливало нестерпимое чувство бессилия. Невозможности узнать, какую меру ханжеской людской жестокости отсыпали ее странному другу за ее же безопасность. А ведь он не знает, поняла ли Паолина смысл всего этого спектакля, и сейчас, возможно, думает, что она так же клеймит его позором, как вся эта гомонящая толпа, что растащила их в саду.
…Два дня затворничества протекли в черной меланхолии. Паолина послушно проводила время в посте и молитве, скрывая этими благочестивыми занятиями бесцветную и безвкусную апатию. Сестра Фелиция была довольна: в настроении своей подопечной она усматривала наконец постигшее ее смирение.
Но мать Доротея придерживалась иного мнения. Порядком обеспокоенная исповедью Пеппо, она лично пришла к Паолине для доверительной беседы. Проговорив о малозначащих вещах всего двадцать минут, настоятельница оценила бледность девицы и застывшую в ее глазах пассивную обреченность. Назавтра к Паолине явилась сестра Фелиция, придирчиво оглядела воспитанницу и велела следовать за собой. Затем монахиня отконвоировала девушку на второй этаж, где ту ждала сестра Юлиана.
Она заведовала всей лекарской деятельностью другого крыла госпиталя, где помещались платные кельи для более зажиточных пациентов. В отличие от переполненного страдающими людьми зала для неимущих, там смертность была относительно невысока, уход за недужными хорош, а к работе допускались только специально обученные медицине монахини.
Заправляла там высокая, сухая и суровая, будто горный мороз, особа. О сестре Юлиане ходили слухи, что кровей она самых высокородных, но прямо перед замужеством утратила в огне холерной эпидемии разом родителей, жениха и троих братьев, после чего приняла постриг в монастыре Святой Клары и посвятила жизнь изучению лекарской науки. Прочие сестры боялись ее как чумы, и лишь мать Доротея перечила ей, впрочем не всегда успешно.
Сухо кивнув на приветствие Паолины, сестра Юлиана без предисловий начала:
– Здравствуй, дитя. – Слово «дитя» прозвучало будто низшее и довольно постыдное воинское звание. – С этого дня ты будешь работать в моем крыле по распоряжению матери-настоятельницы. Подчеркиваю: по ее распоряжению, но не по моему желанию. У сестер много работы, и безграмотная деревенская девица нам лишь в тягость. Сразу после утренней молитвы явись к капелле. Да умудрит тебя Господь.
Отчеканив эту тираду, сестра Юлиана кивнула Паолине и устремилась прочь, оставив девушку в ошеломленном молчании. Послушница хмуро поглядела на удаляющуюся прямую спину, словно ожидая от той каких-то запоздалых разъяснений. Эта устрашающая особа в рясе вовсе не вызывала у нее симпатии, хотя в глубине души Паолина сознавала, что медленное гниение в четырех стенах кельи под надзором сестры Фелиции намного хуже…
Однако вскорости девушка уже готова была пересмотреть свои разногласия с сестрой Фелицией.
Ее новая наставница, на добрую голову возвышаясь над испуганной Паолиной, ввела прислужницу в тесную комнатенку, заставленную сундуками, и сурово вперилась ей в глаза:
– Итак, правила тут простые, но по зубам они не всем. Слушай и запоминай. Забудь о «сестре милосердия». Милосердие живет там, в общем зале, где всяким горемыкам милосердно позволяют подохнуть на койке, а не в придорожной грязи, и лечат их все больше молитвами.