Фельетоны
Шрифт:
Товарищи этнографы, заприходуйте точный факт: северяне никогда не присаживаются на дорогу — плохая примета. Можно так присесть на неделю. Можно — на месяц.
Но все же, скажем, в некие сроки, необходимые Центральной России для проведения посевной, северянин добирается до узловых Хабаровска, Анадыря, Магадана. К этому времени мужчины превращаются в нервных людей с запыленными чертами лица, а женщины — в комбинацию быстрых смехов и плачей.
Тут под сводами включается радио. Радио бодро говорит, что рейсы на Москву числа пятнадцатого переносятся на число девятнадцатое:
Но есть, конечно, среди тысяч людей люди, отмеченные печатью счастья и везения (рыжие, с курчавой грудью, с тремя сосками, шестипалые или просто прибывшие раньше всех на неделю — двенадцатого числа). Эти живут в гостинице, если вообще есть гостиница. Хотя строги, строги нынче порядки в гостиницах Прошли те наивные времена, когда Жан-Жак Руссо платил за постой кусками серебряных ложек.
Аэрофлот (борьба за моральную чистоту в своей системе?) начисто освободил аэроотели от дверных замков, ключей, щеколд и задвижек. И спит постоялец тревожным сержантским сном при открытых дверях, трамбуя щеками подушку с бумажником и аккредитивом под нею.
Утром же сменяются горничные и, ворвавшись в номера, простуженными голосами считают под спящими простыни, затем полотенца, гардины и бра, лупят железочкой по графину: чисто ли звенит или кокнули уже, паразиты, сделали трещину в предмете? Тут само собой пассажиру идут на ум картинки из быта ссыльнопоселенцев, полустанок, грубые жандармы с усами и жандармский начальник, зловеще произносящий одно лишь: "Тэк-с, тэк-с"…
Такая трудная, на износ идет жизнь.
Но все ж таки однажды тучи развеиваются, радио зовет совершить полет, стюардесса раздает карамельки, и северянин, из последних сил взыграв, шутит:
— Барышня, а конфетки зачем даете?
— Чтобы уши не закладывало.
Он берет две конфетки и затыкает уши. В ответ раздаются два-три вымученных полсмеха.
А затем уж вознаграждение за стойкость, последнее приземление, возможно, даже академическое, на три точки, а потом этот отпуск, лиризмы тела и духа, вольности юга, шорты, патлатость, вино-шипучка, опровержение в среде квартиросдатчиков слухов о громадных северных заработках, пляжи, солнце и вечерние тихие дворики, наполненные злыми голосами родителей, скликающих детей по домам.
Тем временем дни уходят в былое и остаются думы. Близится великий откат с побережья. Растет рекламная активность Аэрофлота. Вдоль набережных выставляются зовущие в небо лозунги, и есть среди них все, кроме, разве что, последнего лозунга:
ЗАМУЖ — САМОЛЕТАМИ!
Но северянин, обрамленный детьми, не верит. Твердой стопой он идет в кассу желдорвокзала. В стали пока что больше покоя, чем в алюминии. Сталь просторна, а крылатый металл тесен. Пусть в заэкономленном, скаредном самолетном пространстве кому-то другому, бездетному спинкой кресла сплющат загорелую грудь, вдавят ноги в желудок и всяко стеснят. Никаких самолетов, до Москвы только поездом!
Так было, так будет. Обратный путь всех северян лежит через Москву. В Москве северянин с женой, сблизив головы, вынимают заветный талмудик, смотрят, что потребно купить себе и знакомым. Центнеровый багаж полетит за Полярный круг. Ибо там, в поселке Нунямо, все еще не продаются и в течение двух ближайших геологических эпох вряд ли будут продаваться товары, попадающие в магазины Москвы.
Но Москва велика. Даже громадна! Одних одесситов в Москве больше, чем, скажем, в Одессе. И северянину отчаянно трудно покупать товар в этом городе. Сопронюту, страхового агента с Чукотки, сразу сминают в толпе. Потому что как ходит страховой агент Сопронюта? Как ходит вообще северянин? Северянин ходит непозволительно, с развернутой грудью. Привык на просторе. Олень!
Москвичи ходят не так. В других городах москвичей узнают уже не по "аканью", а по походке. Пружинные москвичи ходят рассекательно, боком. Привыкли в толпе. Барсы! Так представьте себе, насколько бедственно ему, Сопронюте, в толпе москвичей? И никакой вам справки, где что осмотреть. И никакого координационного пункта специально для жителей севера, который давал бы жилье, учил, где что быстрее купить, звал на зрелища, иллюзионы и снабжал отпускных северян правом преимущественного пролета. Нету!
Ничего. Нигде. Ниоткуда.
И нервы сгорают. Рушатся опоры здоровья внутри организма.
Через неделю, сев на груду товара, глава семьи говорит:
— Плохо. За билет берут с носа. Кабы брали с веса человеческого — багаж бы мы бесплатно везли.
Да, это так. Северный человек после Москвы уже ничего не весит. Калория из него вышла вон. Время съел ширпотреб. Достопримечательностей не видели. Даже не могли разувериться в слухе, что Ленин в Мавзолее теперь лежит на боку. И пора отбывать.
— Самолетом? — с дрожью в голосе спрашивает жена.
— Поездом? — тоскливо откликается муж.
Поезд до Хабаровска — что это такое? Северяне знают Это семь суток грохота сквозь просторы, присоединенные разбойником Ермаком. В первый же час езды директор вагона-ресторана, доведенный до отчаяния вопросами о пиве, выбрасывает транспарант, что пива нет. (В дальнейшем предлагается конструктивно улучшить вагоны-рестораны и уже при строительстве большими несдираемыми медными буквами оповещать об отсутствии пива.)
На второй день езды грянет скука. И кто-то первым сделает визит к проводнику, покажет диплом инженера и искательно спросит, не надо ли чего починить. ("Специальность и стаж позволят, справлюсь!")
За этим человеком последуют все. Но проводник всем даст отлуп. Он сам любит чинить педаль в клозете, топить печку и подметать пол. На отрезке земного шара длиной в 6 тыс. км. да при скорости 60 км/час любая работа приятна.
И на пятый день пути таежный сучкоруб из Хорского леспромхоза, человек, до сей поры совершенно несведущий в том, что есть какая-то Организация объединенных наций в Нью-Йорке, вбежит в вагон с таким криком, будто рецидивисты вырезали у него всю семью: