Фельетоны
Шрифт:
Кто только не вносил пожертвования в знаменитую кружку! И частные лица, и даже пожелавшие остаться неизвестными организации. Потому что и мощные организации покупают теперь тонкую инвалютную технику, а легально ремонтировать ее не могут, нет достаточных мастерских.
Поэтому:
— Ну что? — встречает научное руководство вернувшегося от Паука оператора. — Неужели наладил?
— Досконально! — в восторге верещит оператор. — Чертознай! Полубог!
И это значит, что в бездонной кружке "НА ХРАМЪ" осела еще одна славная сумма дензнаков, которые — что за глупости! — конечно же, не пойдут на оплату росписи колоколен и отливку колокола в двести пудов.
Запасной инстинкт
Владимир
Чтобы избежать собственноручного застреления (хотя беспросветная неясность повышает шансы застреления тебя другими людьми, что мне уже было явлено) — я смолоду был соткан из неясностей и заблуждений. Так, например, я считал и считаю, что правда — антропоморфична. То есть — создана по образу и подобию человеческому. У правды, как анатомически у человека, есть голова, торс, ноги и прочее. Правд много. Есть правды конфессиональные, национальные, отраслевые. Например, у чекистской правды — длинные руки. А чтобы умерить их длину — у населения руки коротки.
Антитеза правды, ложь — тоже антропоморфна. И недаром средь российских изустных мудростей есть такая: "У лжи — короткие ноги" Короткие, но очень выносливые, устойчивые и большеразмерные. Коммунистическая нога была обута в сапог семидесятого размера — по числу лет вышагивания поперек страны и человеческих судеб.
В соответствии с антропоморфностью — я всю жизнь старался заглядывать правде в глаза, упуская из вида остальное. Но, спохватившись, теперь затеял заглянуть отечественной правде в прямую кишку, обследовать российское заднепроходное отверстие и тот не всегда четко срабатывающий запирающий механизм, который называется сфинктер.
Теперь — о терминологии и национальных привязках.
Я со всей ответственностью могу заявить, что слух лесного индейца-тлинкита многожды обостренней, чем слух русского человека.
Обоняние нашего эвенка категорически острее, чем обоняние усредненного славянина.
Отбросим рассуждения об утонченных сомелье и дегустаторах: вкусовые ощущения рядового француза богаче вкусовых ощущений множественных русских, загубивших вкусовые пупырышки своих языков употреблением паленой осетинской водки, ликера-шасси, антиобледенителей, гомыры и ниитхинола (синюхи, жидкости для помыва окон).
Со всей категоричностью напишем, что мозг русского человека в области мухлежки и воровитости куда изощренней мозга датчанина или новозеландца.
А уж задний проход русского человека…
Но тут — стоп и чур-чур меня.
Миру ведомы тьмы национальных метаморфоз. Например, мой папа, конечно же, вредитель в области судостроения и судовождения и зять крупнейшего расстрелянного врага народа — после длительного сидения в тюрьме из евреев стал бульбашом, беларусом.
Например, при нападении крестьян на теплушечный поезд с беженцами — вооруженные крестьяне нервно грабят выброшенных из теплушек людей, и один, уперев дуло короткого кавалерийского карабина в спину обыскиваемого парня по имени Исаак Бабель, отвечает другому, спрашивающему, русский обыскивается или как:
— Русский, русский, хучь в раббины отдавай.
А в опере Гулак-Артемовского "Запорожец за Дунаем" основополагающий персонаж поёт: "Теперь я турок, не казак!".
А замечательная наша балерина, татарка Лайла Арифулина выходит замуж за поляка Гжиба и уезжает на ПМЖ в Польшу. Где её свекровь стыдит внука Болека: стыд-позор, валяешься в постели, хотя всей семьей пора отправляться в костёл! На что хитрован Болек, который пригрелся под одеялом и вылезать не намерен, отвечает бабушке:
— Я сегодня не иду в костёл. Я сегодня татарин.
Противу этого журналист А. Минкин (вообще-то как и я — еврей, "хучь в раббины отдавай") страстно вещает на радиоволнах: я — русский, неимоверно русский! И нет никакой российской литературы, есть только русская. А гнусное определение "россиянин" придумал ЕБН, Ельцин.
Да, взаправду нет никакой российской литературы и есть только русский язык, из которого Минкин владеет пятком тысяч слов, хотя в языке этом слов — за полтораста тысяч, и почему-то две пятых из них — тюркские и западноевропейские. А уж что до ЕБН, умевшего безошибочно отличать разве что водку от коньяка, теннисный мяч от футбольного а в самом себе — беззаветного коммуниста от беззаветного беспартийного — оплюем его за придуманного "россиянина".
(Хотя за прорву лет до ЕБН мои предки считали себя до мозга костей россиянами, хотя и еврейских корней. Точно как люди сотен национальностей, обретших родину в США, говорят о себе: я — американец. И только потом — арабских, индийских, китайских, японских, масайских и еще ста кровей.)
Сейчас в нововозникшем ведомстве, уже и при неких экспертах, засели орды службистов гэбистских кровей. И эти сумрачные люди директивно вникают: а не несет ли книга, фильм, стихотворение да и всякая публикация примет, рождающих межнациональную рознь?
Нет, сумрачные люди, это эссе не уничижает русский задний проход относительно, допустим, калмыкского или нганасанского. Речь здесь пойдет о прямой кишке россиянина, и уж она…
Ничтожна эта Америка, где под нижнюю губу какой-то оклахомский отчаюга приживляет пчелиную матку, а на эту матку, в виде бороды, налепляется пчелиный рой весом в 1,4 кг. И вся Америка ликует: вот это мы!
Но может ли кто в Америке противостоять задним проходам наших армейских сверхсрочников и прапорщиков? Служивал я когда-то рядовым шоферюгой (произнесите-ка это с одно дыхания. Не произнесете!) в Прикарпатского военного округа Тысяча сто шестьдесят четвертом, корпусном, гвардейском, артиллерийском, пушечно-гаубичном, механизированном, кадрированном, трижды Краснознаменном, орденов Суворова и Богдана Хмельницкого полку. Так прапорщик подразделения тяги Кондратьев, без всякого вставления в задний проход фильер, какими пользуются кондитеры для украсивления тортов кремами, на пленэре, на свежем воздухе, на песочке, без спешки — умел выкакивать Карла Маркса! И не в профиль, что доступно бы многим россиянам, а в фас! И не плоскостно, а горельефом! При полном обрамлении черепа шевелюрой, разве что иногда не хватало материала на полноразмерную бороду.
…А в городе Одесса в послереволюционные годы жили два изумительных человека, неразливанные друзья. Оба они были архитекторами. Одного, грека, звали Вадим Компиони. Другого, еврея — Яков Огоновский. Ну, и, конечно, в тридцатые годы они почувствовали к себе недружелюбие со стороны чекистов. (Они, чекисты, не отличались любовью даже к себе самим, но к архитекторам по каким-то причинам — особенно.) Ввиду чего из самосохранения дунули друзья на Дальний Восток. Где грек стал главным архитектором города Хабаровска, а еврей — главным архитектором Хабаровского края. Но и там почувствовали архитекторы недружелюбие со стороны чекистов. Однако, люди дерзкие и развеселые, люди нестандартных решений, плечо к плечу пришли архитекторы к самому наместнику И. В. Сталина по Дальнему Востоку, к грозному товарищу Гоглидзе. (Ну, вроде тех наместников президента, которых учредил в России Путин.) И сказали: