Феликс убил Лару
Шрифт:
– Вам плохо?
А другой неспешно, чаще мужчина, вызовет «скорую». И у собравшейся вокруг случившегося толпы непременно будет лицо с выражением брезгливости, смешанной с любопытством. И приходить в этот мир нелегко, и уходить тяжко.
А Злотцкий распахивал душу всякому, чтобы в нее мог мигрировать каждый. Его душа была маленькой страной, крошечным райским садом, в котором не требуют оснований для миграции, и не перед кем не закроется пограничный шлагбаум.
Фельдман выплакивал раввину свои сны о Рахили, о том,
Потихонечку Абрам поведал о Рахили, о том, как грезил ее ликом и женой представлял, а Злотцкий вдруг ответил успокаивающейся душе гостя, поведал отцовской нотацией, наполненной нежным – «жизнь наша и время линейны, но только для тела человеческого, все это и самому пану Фельдману известно с иешивы, Всевышний имеет на каждого свой план и что если будет на то воля и желание – и время и тело станут нелинейными, неизмеримыми, и что случится в жизни гостя она – Рахиль, и детишки, бегущие в школу, случатся».
– Образно шепчете? – всхлипывал Фельдман.
– Отчего же, – тихо засмеялся раввин. – Истину глаголю!
– И Аз воздам.
– Вот, вы уже шутите…
Пока сохла одежда, Моисеич прыгал, чтобы не замерзнуть, от одной сосны до другой. Потихоньку светало, и одежда достаточно подсохла.
Не успел Моисеич одеться, даже водички не попил, от хлебушка не откусил, как различил здоровым ухом собачий лай. И лай тот был не одинок. Тявканья десятков собак слились во единый вой так, что жути нагнали в пустой желудок Моисеича предостаточно.
Охотники, сообразил он, то ли лису гонят, то ли зайца обыкновенного. Но ему что за дело. С охотничьей тропы надо убираться подобру-поздорову! Затравят шляхтичи и еврея заодно.
Полезу на дерево, решил Фельдман, и ловко вскарабкался на высоченную ель, укрылся в густых лапах и затаился, нюхая шишки – свежие, маслянистые.
Собачье тявканье и голоса приближающихся охотников хоть и пугали странника, но казалось ему, спрятанному на высоте, что не он добыча, и не лиса с зайцем, а шла охота на кабана. А в ней есть загонщики: собаки и обычно крестьяне с шумными приспособлениями – трещотками, колокольцами и иным; есть и принимающая сторона, аристократическая, прячущаяся с ружьями на своих номерах. Они как раз и стреляют в загнанных секачей.
Одна из гончих отбилась от стаи и, подняв морду внюхивалась в струи воздуха, пытаясь отыскать утерянный след. Кабаном не пахло, зато пахло Моисеичем, спрятанным деревом.
Гончая призывно залаяла и принялась неутомимо подпрыгивать, подвывая на всю округу.
Фельдман не сомневался, что скоро его еврейскому счастью прибудет, хорошо помня, что поляки – записные антисемиты, злые и опасные.
Охотники не заставили себя ждать. Сначала прибежал на собачий
Анжей, так звали молодого человека, страсть как любил лакомиться медвежьими котлетами. Правда, как-то раз он съел вместе с медвежатиной и какую-то бактерию, чуть было не помер в больнице, даже исповедаться успел, но антибиотики и пан Ворчицкий – доктор медицины, спасли его молодой организм, а страсть к медвежьим котлетам сохранилась, только мать больше чеснока добавлять в мясо стала.
Следом за Анджеем прибыли и остальные охотники. Собаки орали во все легкие, прыгали в небо, рискуя спятить от охотничьего гона.
– Там! – указывал на ель Анджей. – Медведь!
Стрелки, человек пятнадцать молодых людей и несколько панов постарше, находились в отвратительном настроении, так как, несмотря на кучи кабаньего помета, множества верениц следов, оставленных копытцами косачей, свиноматок с детенышами, не сумели отыскать и превратить в трофей ни одного свинячьего хвоста. Им, ретивым, дышащим азартом, требовался реванш, ружья были заряжены картечью, и стволы их смотрели вверх – туда куда указывал палец Анджея.
– Окота тцех3! – приказал старший в компании Ян Каминский. Говорили, что его прадед владел этим лесом – Раз!..
Фельдман знал по-польски достаточно, чтобы понять, что на счет «три» его тело разнесется в клочья по кронам деревьев еврейским тартаром и что вороны склюют останки его уже к вечеру. Он заорал во всю мощь, что не медведь он, а человек!
– Не стреляйте! – вопил. – Не стреляйте!
– Поляк? – крикнули снизу. – Русский?
– Еврей, – откликнулся Фельдман. – Абрам Моисеевич!
– Отчего же не стрелять, Абрам Моисеевич? – недобро поинтересовался Ян Каминский.
Его вопрос одобрительным гулом поддержала остальная ватага.
– Так не медведь я! Из меня котлет не налепишь!
– Зато удовольствия сколько! – не отступал шляхтич. – Нам сейчас невесело!
Товарищи его одобрительно заулюлюкали и засвистели.
– Толку-то! – продолжал цепляться за жизнь Абрам. – В чем радость?
– А в чем радость от луча солнца? – продолжал изгаляться шляхтич. – В чем ее измерить?
– Так в чем? – спросил Фельдман, стараясь выиграть время.
– В евреях и измерим…
Здесь охотники заржали в голос, азарт от неудачной охоты из крови быстро испарялся, некоторые достали из охотничьих сумок фляги с «Духом пущи» – так для красоты звали обыкновенный самогон и уже по разу глотнули этого самого духа.
– В евреях получится только один… – грустно подытожил Абрам.
Здесь ему глаза будто песком бросили.
…Он сидел болваном на пружинном матрасе Злотцкого, тер глаза, и в голове как будто мозги окаменели.