Феникс
Шрифт:
— Важное… очень важное совещание…
Ему не следует выдавать своего интереса. Никогда. Но тут разве утерпишь.
— Я узнаю о результатах?..
— Все протоколы переписывает секретарь гаупт-штурмфюрера, — отвечает Надие.
Пришлось объяснить свое желание:
— Возможно, пойдет разговор обо мне… Об этой диверсии…
— Возможно, — она, конечно, не верила его пояснениям. Да они и не нужны. Одно лишь вызывало досаду. Исламбек опасался ее. По-прежнему. Любил и опасался.
А Саид ловил себя на том, что ему жаль Надие. Вдруг она оступится. Совершит ошибку. Ей снесут
Она понимала. Кивала головой. Топила свои холодные пальцы в его волосах. Грелась в них…
— Пойдем отсюда… Здесь так темно, — сказала она и посмотрела на почти погасшее окно. На дворе стояли глухие зимние тучи. Низкие, над самыми крышами.
— Пойдем.
Вышли. Вместе. Днем. На берлинские улицы. На глаза людей. Почему-то они не подумали об опасности. Или рано еще было думать о ней. Ведь все произошло позже. Много позже. Тогда они вспомнили эту прогулку в хмурое утро. Вспомнили мокрые, словно плачущие, деревья в Грюневальде, такую же мокрую скамейку, на которую они все-таки сели, одноглазую старую женщину, искавшую под листьями желуди, гул самолетов, шедших в молочном тумане за облаками. Вспомнили, но изменить уже нельзя было ничего. День прошедший не возвращается…
На скамейке, прижавшись к пахнущей холодом зеленой шинели Саида, Надие сказала:
— В лесу я чувствую себя свободной…
— Разве это лес!
— Похоже… Старые, старые деревья… И мало людей…
— Их везде мало.
Потом она почему-то заговорила об Азизе. Он часто бывает в управлении СС. Носит из комитета бумаги. От Баймирзы.
— Когда видит Ольшера, останавливается перед ним и низко кланяется…
То, что Азиз ходит на Моммзенштрассе, Саид знал. Такова должность. А вот поклоны гауптштурмфюреру уже не входили в обязанность фельдъегеря.
— Это опасный человек, — предупредил Саид.
— Чем? — насторожилась Надие.
— Спасая себя, он убивает других…
— Уже пролита чья-то кровь?
Нехотя Исламбек ответил:
— Да… — и смолк.
— Доскажи…
— Он выдал… — Можно ли и нужно ли было воскрешать прошлое? Называть человека, павшего от руки эсэсовца. Понятен ли будет смысл трагедии, разыгравшейся в снежном Беньяминово. Впрочем, Надие должна знать, какую роль сыграл Азиз. — Он выдал политрука Селима…
— Что?!
Испуг ожег Надие. Пальцы вцепились в рукав шинели Исламбека.
— Выдал за пайку хлеба и кружку кофе…
— Нет, нет… Имя как?
— Селим…
— Не надо дальше…
— Прости, — растерялся Саид. Мелькнула догадка. Она подумала о брате. У нее был брат. О нем Надие рассказывала в первую их встречу. — Но Селимов много… Я не помню его фамилии… — солгал Исламбек.
— Он… — плечи ее сжались, стали совсем узкими, как у девочки. И сама Надие сжалась. Кажется, заплакала. Тихо, неслышно.
Саид обнял ее. Стал утешать:
— Совпадение… Сколько людей…
Надие отрицательно закачала головой. Переубедить ее было невозможно.
— Я чувствовала… Я боялась этого.
Трудный день, день печальных открытий. Может быть, они оба ошибались, полагаясь лишь на чувство. А чувство питалось тревогой, что таилась вокруг.
Он долго утешал ее. Надие наконец пришла в себя и потребовала, чтобы Исламбек все рассказал. Все, что касалось Селима. Она верила — это брат ее. Страшное повествование Надие выслушала молча и только спросила:
— Как он умирал?
Саид вздохнул.
— Мне хотелось бы в такую минуту быть похожим на него…
Этому она тоже верила. И сжала его руку.
Странно, Исламбека не коснулись предчувствия. Его искали в то утро, искали в комитете. Искал Каюмхан. Ольшер дважды звонил — требовал к себе шарфюрера. Нигде не было Исламбека.
Он мог опоздать на Ноенбургештрассе: все опаздывали. Мог вообще не прийти. Мог сослаться на особое поручение Ольшера. Никто не стал бы проверять начальника «Тюркостштелле». Однако сегодня линии перекрестились. Не заметить отсутствия Саида было нельзя. И когда в три часа дня он явился в комитет, усталый, грустный, в мокрой шинели, фрау Людерзен всплеснула руками.
— Майн готт, он жив!
— А что! — не понял Саид. — Почему я должен быть мертвым?
— Только с того света так трудно вызволить человека.
Она сделала строгие глаза и скомандовала:
— Сейчас же к гауптштурмфюреру!
В «Тюркостштелле» Саид не увидел радостных лиц. Надие, видимо, преувеличила восторги по поводу удачной операции за линией фронта. Офицеры, как всегда, были молчаливы. Не заметил Саид и особых перемен в Ольшере: обычная пытливая настороженность во взгляде, официальный тон. Правда, что-то торжественное угадывалось в облике капитана. Он высоко держал голову и постоянно одергивал борт кителя — гауптштурмфюрер был в форме. Последнее время начальник «Тюркостштелле» носил так мало соответствующий его фигуре эсэсовский мундир.
Исламбека капитан принял, стоя у окна. На приветствие Саида ответил громко и высоко вскинул руку: «Хайль!» Это было ново. Прежде Ольшер ограничивался вялым, почти неприметным движением кисти. Губы едва раздвигались, кажется, без звука. Сегодня все выглядело иначе. Голос капитана звучал громко. Слова произносились отчетливо.
— Рейхсфюрер поручил мне передать благодарность Саиду Исламбеку за его услугу немецкому командованию.
Ольшер подошел к застывшему у порога шарфюреру и пожал ему руку.
— Вы представлены к повышению в звании…
Саид не знал, как реагировать на поток торжественных фраз, и только кивал. Улыбнуться не смог, хотя в такой момент солдат отвечает всегда проявлением радости. Ее ждал капитан. Искал на лице шарфюрера ответа. Настойчиво искал. Это тоже была проверка.
— Надеюсь, вы оцените внимание рейхсфюрера?
— О да, капитан.
Нет, не так представлялась Ольшеру церемония передачи благодарности. Гауптштурмфюрер сделал все для психологического эффекта. А эффекта не получилось: потомок Исламбеков слишком сдержанно воспринимал такое важное событие в своей жизни. Впрочем, могла сыграть неожиданность: обещан расстрел, получены же свобода и благодарность. К тому же шарфюрер умен, ему свойственно стремление к анализу, он не принимает легко повороты судьбы. Это, в сущности, неплохо.