Феномен 1825 года
Шрифт:
Такие надежды кажутся странными только на первый взгляд, так что, пожалуй, напрасно мы поспешили назвать этих людей наивными. Константин, хотя бы внешне, по сугубо формальным признакам, был меньшим деспотом, чем Николай, зато, безусловно, являлся редкостным самодуром. Но самодурство по тогдашним меркам считалось слабостью более извинительной, чем упоение самовластием. Видимо, в эпоху романтизма (об особенностях которой речь пойдет в свое время) оно расценивалось как протест против казенщины, набившей оскомину обыденности, защиту, пусть и странными, даже неприятными для окружающих средствами своего человеческого «я» от попыток власти жестко регламентировать всё и вся.
Так или иначе, узнав о смерти Александра I, заговорщики решили затаиться и посмотреть, каковы будут первые шаги нового монарха. Позже они надеялись постепенно занять важнейшие военные и гражданские посты, а там… Что будет «там», оставалось тайной даже для самих революционеров. Положение изменилось, когда до декабристов дошли сведения о начале каких-то переговоров между Константином и Николаем. Хотя достоверно ничего известно не было, для наших героев забрезжила возможность что-то предпринять, начать «дело делать». И никто из них тогда еще не подозревал, что тайные общества уже преданы, что пока они обсуждают планы ухода в более глубокое подполье, генерал И. И. Дибич составляет в Таганроге для Николая Павловича суммарный свод донесений штатных и добровольных агентов и провокаторов, в разные годы проникших в ряды заговорщиков.
Вообще-то декабристов «обложили» со всех сторон доносами довольно рано. Еще в 1820 г.
В феврале – марте 1821 г. последовал донос члена Коренной управы «Союза благоденствия» М. К. Грибовского. Подобного развития событий никто из радикалов не мог себе представить даже в кошмарном сне. Грибовскии, казалось, был человеком прогрессивным и неоднократно проверенным. Его книга «О состоянии крестьян господских в России», в которой развивалась мысль об освобождении крепостных, не раз упоминалась декабристами на следствии как один из источников их вольнодумства. Грибовский, состоявший библиотекарем Гвардейского генерального штаба, где служили многие будущие декабристы, постоянно находился в центре событий и был в курсе всей деятельности тайного общества. Поэтому в своем доносе он сумел назвать фамилии сорока членов «Союза благоденствия», особо выделив двенадцать «важнейших» из них. Более того, он предупредил правительство, что роспуск Союза на Московском съезде в 1820 г. был фикцией, за которой скрывалось создание более конспиративной и опасной для режима организации.
Ф. Глинке вновь удалось предупредить товарищей о происшедшем, и они отстранили Грибовского от дальнейшего участия в делах заговорщиков. «Доктор обоих прав» (Грибовский защитил диссертацию в Харьковском университете) позже жаловался на свою «незначительность», которая, как он считал, помешала развитию его карьеры. Жалоба более чем странная, поскольку он разрушил свою карьеру собственноручно. После доноса Грибовский был привлечен к организации тайной полиции в гвардии и оказался на хорошем счету у начальства. Однако когда его, по рекомендации А. X. Бенкендорфа, назначили гражданским губернатором Харькова, он развернулся так, что вскоре не знали, за что его судить в первую очередь. В конце концов Грибовский был отдан под суд, как было записано в постановлении, «по разным предметам». Но и тут осведомитель не пострадал, видимо, выручили его связи в III Отделении. Дело послали на доследование, где оно благополучно и сгинуло.
Весной 1825 г. унтер-офицер Украинского уланского полка Иван Шервуд познакомился с членом Южного общества Федором Вадковским. Шервуд действовал как умелый провокатор, уверив декабриста в том, что в военных поселениях на Украине давно составилась тайная офицерская организация, готовая к борьбе с существующим режимом. Вадковский в ответ рассказал о том, что во 2-й армии существует общество с теми же целями, и в мае 1825 г. Шервуд отправил своему знакомцу придворному медику Я. Виллие письмо на имя Александра I. Император немедленно вызвал доносчика в столицу, и в ходе их беседы был разработан план дальнейшей провокации.
Начальник Генерального штаба И. И.Дибич, стремясь спасти честь военного мундира, попытался уверить Александра I, что унтер-офицер выдумал сведения о заговоре, надеясь выслужиться перед начальством. Однако император с ним не согласился, заявив: «Ты ошибаешься, Шервуд говорит правду, я лучше знаю людей». Согласно плану, выработанному в Петербурге, Шервуд должен был плотнее внедриться в Южное общество и выяснить его силы и намерения. Одновременно было отдано указание о строгом надзоре за Вадковским и перлюстрации всей его корреспонденции.
Встретившись с Вадковским в сентябре 1825 г., Шервуд радостно отрапортовал ему, что в тайную организацию за последние месяцы принято 47 штабе– и обер-офицеров, а также два полковника. Однако дальнейшего развития эта провокация не получила, отчасти потому, что для южан важнее оказались трудные переговоры с Северным обществом о дате начала восстания, отчасти потому, что они настороженно отнеслись к оптимистическим сообщениям чересчур удачливого унтер-офицера.
После разгрома восстания Шервуд особым указом Сената получил титул «Верный» и был переведен в лейб-гвардии Драгунский полк. Появился у него и новый герб, на котором в верхней части красовался вензель Александра I в солнечных лучах под двуглавым орлом, а в нижней – рука со сложенными для присяги пальцами, выходящая из облаков. Несмотря на столь выразительную символику, герб не вызвал у современников теплых чувств к его обладателю. Однополчане прозвали Шервуда «Скверный», а потом и вовсе дали собачью кличку «Фиделька». Он был вынужден срочно перевестись в жандармы, получил инспекционное задание на Украине, но наломал там таких дров, пытаясь сколотить тайное общество под эгидой корпуса жандармов, что вскоре был уволен, что называется «без выходного пособия».
Однако Шервуд на этом не успокоился. Он, видимо по укоренившейся в нем привычке, направил донос на имя великого князя Михаила Павловича, в котором обвинил корпус жандармов вообще, и заместителя руководителя III Отделения Л. В.Дубельта в частности, в некомпетентности. По классическим канонам бюрократических дебрей разобраться с этим доносом было поручено… именно Дубельту. Тот разобрался, и Шервуд десять лет провел в Шлиссельбургской крепости, по иронии судьбы получив помилование почти одновременно с декабристами. Судя по всему, адреса доносов надо отбирать тщательнее.
В 1825 г. руководителю военных поселений на Украине генерал-лейтенанту И. О.Витту удалось завербовать в тайные агенты А. Бошняка. Бошняк – натура художественная, разносторонняя – владел несколькими иностранными языками и слыл «своим» в кругу передовых людей, поскольку был одноклассником В.А.Жуковского и знал H. M. Карамзина. Его методы проникновения в среду декабристов зеркально напоминают действия Шервуда. Он тоже познакомился с членом Южного общества подпоручиком В. Лихаревым и стал вести с ним переговоры о присоединении к заговору ни много ни мало самого Витта, командовавшего сорока тысячами военных поселян. Однако у Ивана Осиповича была настолько устоявшаяся репутация негодяя, карьериста и интригана, что руководство южан с ужасом отвергло любое сотрудничество с ним. Сведения к Бошняку перестали поступать, и тогда родилась коллективная «Сага о мятеже», авторами которой можно считать Лихарева, Бошняка и Витта.
Дело в том, что исключительно для «пользы дела» подпоручик-декабрист заметно преувеличил мощь тайного общества. Бошняк, в свою очередь приукрасив его рассказ, поведал о нем Витту, тот передал сведения в Таганрог, императору. В результате Александр I ощутил себя лицом к лицу с заговором, казавшимся ему не просто опасным, а непобедимым. Может быть, поэтому монарх и не рискнул предпринимать против мятежников какие-то решительные действия, надеясь на знаменитое русское «авось».
После расправы с декабристами Бошняк, распоясавшись и полагая себя спасителем Отечества, просил у Николая I в награду два гражданских чина сразу. Сошлись на чине коллежского асессора в Иностранной коллегии и на премии в три тысячи рублей. Известно, что летом 1826 г. Бошняк отправился в Псковскую губернию с открытым ордером на арест А. С. Пушкина. Арестовать поэта было приказано в случае хотя бы одного достоверного известия о его вольнодумных разговорах с окружающими. Однако попасть в анналы истории рядом с именем Пушкина Бошняку было не суждено. Позже он еще успел поучаствовать в польской кампании 1830–1831 гг., возвращаясь с которой умер при невыясненных обстоятельствах.
Последним доносом, поступившим в Таганрог, было сообщение о деятельности декабристов капитана Вятского полка А. Майбороды. Когда-то он служил в лейб-гвардии Московском полку, откуда из-за «предосудительных поступков» был переведен в армию. Попав в полк П. И. Пестеля, Майборода сделался его любимцем, а потому многое знал о деятельности
По восшествии на престол Николая I предатель в награду был переведен в лейб-гвардии Гренадерский полк. Однако из-за бойкота, объявленного ему однополчанами, Майборода попросил вернуть его в действующую армию и таким образом оказался на Кавказе. Здесь этот, безусловно, умелый офицер быстро достиг чина полковника, но прежние слабости не позволили ему достойно дожить до отставки. Майборода, скорее всего, страдал клептоманией, во всяком случае, в 1844 г. он вновь растратил полковые деньги и, чтобы избежать позорной огласки и суда, покончил жизнь самоубийством.
Вернемся, однако, к событиям ноября – декабря 1825 г. в Петербурге и зададимся следующим вопросом: почему полиция и верховная власть, имея четкие сведения о существовании заговора, не приняли внятных мер по его разгрому? О том, что удерживало Александра I от решительных шагов, уже упоминалось (кроме того, он наверняка ощущал вину перед молодыми дворянами, которых увлекли многочисленные упоминания самого монарха о необходимости коренных реформ в России). Что же касается Николая I и его окружения, то здесь все завязалось в такой тугой узел, что распутать его нити чрезвычайно сложи о, поскольку, помимо ясных фактов, речь должна идти еще и о смутных догадках или предположениях. Последние всегда интригующе интересны, но и зыбки, опасны своим разнопониманием.
Начнем с того, что в Петербурге подвизались три политические полиции, которыми руководили генерал-губернатор, министр внутренних дел и сам любимец императора А. А. Аракчеев. Как всякие спецслужбы с пересекающимися функциями, полиции, естественно, жестко конкурировали друг с другом, причем иногда эта конкуренция принимала парадоксальные формы. Г. С. Батеньков, служивший в канцелярии Аракчеева, вспоминал, что квартальные надзиратели, подчинявшиеся МВД, следили за каждым шагом всесильного графа. Сам же временщик любил развлекаться, заставляя соглядатаев прятаться в мелочные лавки, когда внезапно с грозным видом оборачивался к ним во время прогулок. Представляется, что политические полиции Петербурга больше занимались интригами друг против друга и слежкой за первыми лицами государства, чем обеспечением безопасности престола.
Впрочем, будем справедливы, кое-какие сведения о заговорщиках они добыли и представили «по начальству». Вместе с уже упоминавшимися доносами провокаторов и предателей эти сведения составляли хоть и угрожающую, но настолько внятную картину, что, находясь в обычном состоянии, государственная машина пресекла бы формирующийся заговор в зародыше, арестовав известных ей руководителей мятежа. Но дело в том, что Николай I в конце ноября – декабре 1825 г. говорить о нормальном состоянии «верхов» вряд ли приходится. Здесь мы вновь вынуждены обратиться к постепенно выходившей на первый план фигуре генерал-губернатора столицы Милорадовича.
Наследник престола Николай Павлович, безвыездно находившийся в Петербурге, жаждал действий, но был лишен возможности предпринять какие-либо реальные шаги. Ему оставалось только негодовать: «Граф Милорадович должен был верить столь ясным уликам в существовании заговора… но все оставалось тщетным и в прежней беспечности». [47] Константин Павлович, прочно окопавшийся в Варшаве, действовать не хотел, невольно усиливая общую изоляцию своего младшего брата. В такой ситуации многократно возрастала роль генерал-губернатора Петербурга, именно ему вменялось в обязанность поддерживать в городе надлежащий порядок. Однако тот вел свою игру, которая чем дальше, тем больше перерастала в опасную для «верхов» авантюру.
47
Николай I. Муж, отец, император. М., 2000. С. 51
Судя по всему, Милорадович рассматривал любые возможные волнения во время присяги Николаю I как реальный шанс принудить Константина согласиться на царствование. Конечно, он не одобрял мятежа и радикальных требований, вроде перемены формы правления. Но вариант, обсуждавшийся декабристами, при котором следовал отказ гвардии от присяги, выход полков за город для начала переговоров с властью, ему вполне подходил. То есть Милорадович, как справедливо отметил Я.А.Гордин: «…сознательно предоставил заговорщикам свободу действий, с тем чтобы вмешаться, когда он сочтет нужным и как он сочтет нужным». [48] В своей политической наивности и неком служебном ослеплении он полагал, что у генеральской оппозиции Николаю I и у военного заговора радикалов имеется больше общих целей, чем разногласий. Скоро градоначальнику столицы пришлось убедиться, что это далеко не так.
48
Гордин Я. А. События и люди 14 декабря. Хроника. M, 1985. С. 137
Пока «верхи» России застыли не то чтобы в равновесии, а скорее в скорбном недоумении, заговор начал набирать силу. Дело в том, что до объявления о пере-присяге шансов у мятежников не было никаких. Антикрепостнические и конституционные лозунги сами по себе вряд ли могли вовлечь солдат в заговор, а времени для вдумчивой революционной пропаганды в гвардии не оставалось. Теперь же, после присяги Константину и возможного его отречения, проблема переходила совсем в иную плоскость – во весь рост поднимался хорошо знакомый и близкий солдатам, как и народным массам вообще, вопрос о «праведном» и «неправедном» царе. [49] На этом поле декабристы могли начать игру и даже имели основания надеяться выиграть. 9 декабря они избрали диктатором восстания С. П. Трубецкого и с этого момента стали судорожно собирать силы для вооруженного выступления в столице. Заговорщики заметались по гвардейским полкам: Московскому, Финляндскому, Гренадерскому, Морскому экипажу, – стремясь склонить командиров рот, а то и полков на свою сторону.
49
См Успенский Б. А. Царь и самозванец. Самозванчество в России как культурно-исторический феномен // Этюды о русской истории. СПб. 2002. С. 149–197
При этом говорить о полном согласии в их собственных рядах вряд ли приходится. Если коснуться только тактики, то вариантов выступления существовало два. Первый из них предусматривал захват Зимнего дворца, арест императорской фамилии и объявление о начале реформ. Для осуществления этого подобия старого, доброго гвардейского дворцового переворота хватило бы и одного полка, а то и нескольких рот. Согласно второму варианту, восставшие части должны были отказаться от присяги и покинуть город с тем, чтобы во время последующих переговоров с властями «обменять» свою присягу монарху на дарование Зимним дворцом конституции и обещание преобразований. В подобном случае маловато оказывалось даже двух-трех полков, ведь силы восставших должны были произвести на наследника престола столь неотразимое впечатление, что он был бы вынужден согласиться на проведение в стране коренных реформ. Все остальное: объявление республики (и судьба царской семьи) или конституционной монархии (и выбор восставшими главы государства), поведение Сената и Государственного совета, провозглашение всеобщих выборов или учреждение диктатуры нескольких лиц – являлось в начале декабря 1825 г. второстепенным. Оно как бы прилагалось к плану конкретного восстания, что отнюдь не давало заговорщикам гарантии единства их рядов и не страховало от неожиданных шагов некоторых из посвященных в тайны заговора людей.