Феодора
Шрифт:
Евнух явился тотчас. Она обхватила чашу обеими руками, чтобы согреть их, и, потягивая вино, наклонилась к розовеющим углям. Озноб понемногу проходил. Солнце взошло еще час назад, но тучи затянули небо, и без того серое от дымовой завесы над городом. Казалось, эта мгла окутала и ее душу.
Из унылой задумчивости ее вывел голос Нарсеса:
— Твое величество!
— Слушаю.
— Мунд просит срочно принять его.
— Пусть войдет.
Предводитель герулов преклонил перед нею колени:
— Твое величество, в наш лагерь переметнулся перебежчик. Я производил смену стражи у ворот Гормизды, когда за стеной мы услыхали крики и улюлюканье. Этот человек убегал от каких-то негодяев, которые швыряли в него камнями и колотили палками. Я послал ему навстречу небольшой отряд, и они отбили его у толпы и доставили сюда. Человек серьезно ранен, но хочет видеть твое величество.
— Чего ему угодно?
— Не знаю. С нами говорить он не стал. Конечно, он не из тех, с кем пристало беседовать царственным особам, но сейчас такое время, что я осмелился…
Внезапно глаза ее вспыхнули:
— Это нищий?
— Да, твое величество.
— Калека?
— Да.
— На ослике?
Да.
— Где он?
— Под охраной во дворце Гормизды. Очень плох.
— Серьезно ранен?
— Да. Навряд ли долго протянет.
— Тогда я иду немедленно.
— Но, твое величество, достаточно повелеть, и его доставят сюда.
— Не надо его трогать. Проследите только, чтобы у него было все необходимое. Этот человек для нас дороже целой армии.
Нищенствующие святоши давно покинули дворец Гормизды. Одни, монофизиты, ушли, чтобы присоединиться к мятежной толпе и разжигать ее ярость пламенными призывами; другие, сторонники православия, поспешили укрыться на другой половине дворца.
В пустынном зале на соломенном тюфяке, прежде принадлежавшем какому-то монаху, лежал нищий в лохмотьях, отвернув к стене безволосую голову. Лицо его было пепельно-землистым, глаза закрыты. Рядом с ним расхаживал свирепого вида бородатый герул.
— Айос! — позвала Феодора.
Раненый открыл глаза.
В то утро Мунд и его герулы стали свидетелями невиданного: императрица обращалась с нищим калекой нежно и ласково, а нищий называл ее запросто, по имени, без всяких титулов, словно они — ровня.
Однако сейчас голос нищего, обычно такой зычный, звучал едва слышно. Дышать ему было тяжело, вскоре он снова закрыл глаза.
— Что же случилось? — спросила она.
— Спина, — отвечал он глухо, — должно быть, сломан позвоночник. Я ничего не чувствую… ниже плеч.
— Мунд! Врача! Немедленно! — велела Феодора.
Айос повернул к ней лицо и улыбнулся одновременно и мягко, и страшно.
— Нет времени, дитя. Я был уже… рядом со стражей… когда в меня попал… самый большой… камень… Чувствую… дышать не могу… совсем не могу.
Он умолк, и Феодора негромко всхлипнула.
— Не жалей меня… мне совсем не больно… впервые… с тех пор… как я себя помню…
— Что привело тебя сюда?
— Не было выхода… Исавр мой пропал… видно, убили… Знаешь поговорку: лучший бросок при игре в кости… вообще бросить играть. Но я решил попробовать.
— Ты так и не сказал, что привело тебя…
— Толпа… сейчас венчает… нового императора…
У нее перехватило дыхание:
— Но император жив!
— Обречен на смерть… как и ты сама…
— Надо немедленно сообщить Юстиниану!
— Сперва выслушай меня… мне долго не протянуть…
— Слушаю, милый Айос!
— Этой ночью, — едва слышно прошептал он, — толпа пришла… к дому Ипатия… племянника Анастасия…
Айос снова прикрыл глаза. Она испуганно склонилась над ним. Но он все же разлепил веки и заговорил вновь. Слова давались ему все труднее:
— Я был там… когда его провозгласили… императором… — кривая усмешка промелькнула у него на губах. — Но какой из него… император!.. 'Мартышку как ни ряди… в шелка… мартышкой… и останется.
— Дальше, Айос!
— Сперва Ипатий… не хотел… и жена его тоже… но толпа… своего добилась…
— Продолжай!
— На площади Константина… на него надели… венец…
— Ты видел?
— Да… — Он замолчал.
На какое-то время в помещении воцарилась благоговейная тишина. Даже герулы и те боялись пошелохнуться.
— Холод подступает… к самому горлу, — прошептал нищий, открывая глаза.
— Так ты явился меня предупредить?
— Не знал, как… вот и попытался сам… еле слышно прошелестел он.
— И тебя поймали…
— Уже у ворот… — он внезапно улыбнулся краем губ, — ворот Ипподрома… где когда-то сидела девочка с моей чашей… для милостыни…
Это были его последние слова. Несчастный уснул вечным сном.
Феодора потерянно опустилась у тела усопшего, а Мунд поторопился к Юстиниану, чтобы сообщить тревожное известие из города.
Лишь спустя некоторое время Феодора поднялась.
— Закройте его лицо, — сдержанно распорядилась она. Потом, помолчав, добавила: — Во всей империи не было человека храбрее и красивее.
Слез у нее не было. Сейчас это было бы роскошью, которую она себе позволить не могла. Феодора чувствовала, что произошло что-то важное и бесконечно печальное. Айос был самым старым ее другом из той, былой жизни… А теперь, с его смертью, словно прервалась какая-то невидимая связующая нить, которая до сих пор соединяла ее, хотела она того или нет, с ее прошлым, с теми трущобами, теми грязными и кривыми переулками, откуда она родом.