Феодора
Шрифт:
— Я проведу ночь с тобой! — объявил он.
После того как он ворвался силой, Киндо полностью подчинилась ему. Ее длинные пальцы казались холодными, однако, когда она взяла его за руку, ладони ее горели.
— Тогда идем со мной, хозяин, — позвала она.
До сих пор Герои мулаток не знавал. И хотя он смертельно устал, новизна впечатлений оттянула его сон еще на час. Однако по прошествии этого времени он спал как убитый.
Уже далеко за полночь он проснулся от того, что кто-то тряс его за плечо. Какое-то время он лежал, пытаясь понять, где он и что с ним. Комнату тускло освещал крохотный ночной светильник, а Киндо, девушка-рабыня, сидела рядом с ним на ложе, склонив голову к плечу, словно прислушиваясь к чему-то.
— Что там? — спросил он.
И тут услышал сам: сначала нечто похожее на отдаленные, все усиливающиеся крики, постепенно слившиеся в низкий протяжный гул, похожий на шум морского прибоя.
— Много народу, — сказала Киндо. — Наверно, бои опять начались.
Он приподнялся на локте, чтобы лучше слышать.
— Это шум не со стороны дворца. Похоже, откуда-то с востока.
Он встал и начал одеваться.
— Ты уходишь? — удивилась девушка.
— Да. Что бы там ни было, а взглянуть не мешает.
— Погоди! Моя хозяйка, Индра, может вернуться. А она знаменитая деликата…
— Не могу.
Она сидела, скрестив ноги на ложе, совершенно нагая, и не сводила с него агатовых глаз.
— Тогда отдай мне чашу.
— Чашу? О чем ты? Ты что же, решила, что за одну ночь я собираюсь отдать тебе золотую чашу?
— Небольшую чашу! Ты же обещал…
— Ну, это было до того, как я вошел. Ты даже меня не впускала. Мы ни о чем не условились. Но так и быть, я дам тебе денарий.
— Чашу…
— Я сказал — денарий!
— Нет, ты обещал чашу, небольшую золотую чашу… Теперь она соскочила с постели, гибкая, как пантера.
— Бери денарий или не получишь ничего! — объявил Герон.
Пантера отпрыгнула от ложа, а вторым прыжком вернулась обратно — в руке у нее сверкал длинный клинок, который она извлекла из-под покрывала. Так, значит, он всю ночь был на волосок от смерти! От этой мысли по коже пробежал леденящий холод.
— Никто не может похвастать, что надул меня! — вскричала она. Глаза-агаты горели будто уголья. Настроена Кин-до была решительно.
Герон пристально глядел на нее: до чего же женственна… Но этот нож… Шутки плохи… Ему пришло в голову, что этой девушке с горячей тропической кровью убить — пара пустяков.
— Давай чашу! — потребовала она. Ее толстые губы раздвинулись в оскале, обнажив крепко стиснутые ослепительно белые зубы.
Герон был ни жив, ни мертв.
— Что ж, хорошо! Но ты еще об этом пожалеешь!
Девушка так свирепо замахнулась ножом, что на какое-то мгновение он поверил, что она и в самом деле всадит этот длинный клинок ему под ребро, и слова застряли у него в глотке. Он суетливо принялся рыться в суме, нащупал чашу и бросил — она со звоном покатилась по полу.
Киндо, не выпуская ножа, прыгнула за нею. Благоприятная возможность! Одним движением он выскочил из опочивальни и бросился на улицу.
Оказавшись на мостовой, Герон остановился. Минуту-другую он глубоко дышал, пока сердце не перестало бешено стучать. И только теперь почувствовал унижение. Эта девушка воспользовалась его малодушием! Когда же наконец он научится достойно себя вести?.. Он струсил, когда следовало выбить у нее нож. А ведь женщина — существо слабое, твердил он себе, единственное, что требовалось — схватить ее за руку.
Необходимо немедленно вернуться и показать ей, что такое мужчина!
Но почти тотчас же благоразумие взяло верх. А что, если ему не удастся перехватить ее руку? Нож этот острый и так зловеще блестит…
Он сглотнул. В конечном счете, пожалуй, он поступил разумно. Что толку рисковать жизнью ради крошечной металлической чашечки? Тем более что она досталась ему даром.
На сердце у него полегчало.
А когда он услышал новую и куда более яростную вспышку шума на востоке, то сразу же выбросил из головы и мулатку, и нож, и злополучную чашу и побежал.
В темноте бежали и другие, минуя площадь Афродиты — вниз, по боковой улочке, проходящей мимо невольничьего рынка. Герои был молод, быстроног и вскоре оказался в голове толпы.
Поперечная улочка круто спускалась с холма. Герои остановился и стал осматриваться. У его подножия, по улице, которая вела от Стратегиума — площади для воинских упражнений — к площади Константина, текла река огней. Высоко над головами пылали факелы, выхватывая из мрака людской поток: все устремлялись в одну сторону.
Он сейчас же припустил по крутой улочке — наверняка там происходит что-то важное. Толпа была громадная, не одна тысяча человек, многие полуодеты, глаза у всех дико горят, глотки орут. В ноздри шибанул запах пота, гари, винных паров, блевотины.
— Что происходит? Куда это все двинулись? — расспрашивал Герои.
Но ни от кого ничего нельзя было добиться.
Вскоре в этой сутолоке он заметил затесавшегося в толпу калеку верхом на ослике. Этого нищего он помнил… конечно, это тот самый несчастный, который клянчит милостыню у пьедестала мраморной Афродиты. Попрошайка лежал в седле-корзине, подгоняя животное, но упрямая животина, привыкшая лишь к размеренному шагу, ни в какую не хотела бежать рысью, и их постоянно обгоняли бегущие. Поравнявшись с нищим, Герои и к нему обратился с тем же вопросом.
Айос узнал его и повернул к нему свою увечную голову:
— А ты разве не знаешь?
— Нет, я только что вышел из дому, — Герои замедлил шаг и затрусил рядом с осликом.
— Нового императора провозглашать собираются!
У Герона сперло дыхание:
— Что?! Юстиниан отрекся?!
— Еще нет, — мрачно бросил Айос.
— А кто же будет новым?
— Похоже, что Ипатий, старший племянник Анастасия.
Нищий двигался уж чересчур медленно. Герои опять побежал. Айос и ослик все больше и больше отставали, пока совсем не затерялись в толпе.