Феодора
Шрифт:
Переговорив с дядей, Юстиниан созвал государственный совет. Мудрые мужи восхищались впоследствии тем, что принцу удалось первым обнаружить ловушку, коварно скрытую в бесхитростном и почти сердечном, на первый взгляд, предложении царя Кавада.
Но государственные дела требуют тонкого подхода. Ни в коем случае нельзя было ответить прямым и грубым отказом на дипломатическое предложение, сколь бы злонамеренно оно ни было. Такая невежливость не допускалась, она к тому же могла повлечь за собой международный скандал.
Поэтому Юстиниан, опираясь на помощь квестора Прокла и подквестора Трибониана, подготовил ответ, который вызвал всеобщее восхищение своей находчивостью.
Император Юстин, говорилось в этом послании, существо которого было скрыто за бесконечным множеством цветистых фраз, льстивых титулований и заверений в вечной дружбе, будет чрезвычайно рад усыновить царевича Хосрова. Поэтому, как только царевич соизволит прибыть в Константинополь, он дарует ему этот священный и почетный титул посредством «обряда оружия».
Хитрость заключалась в следующем. «Обряд оружия» представлял собой обычай, заимствованный у готов и прочих варваров-тевтонов [56] . Согласно ему, будущий «отец» в обстановке высокой торжественности дарил «сыну» коня и полный, изысканно выполненный доспех, произнося при этом церемониальную речь, в которой провозглашалось, что, начиная с этого дня, он становится подлинным его отцом и считает его кровью от крови своей, а друзей, врагов и родню общими и обещает навсегда свою отцовскую любовь и покровительство. На это «сын» отвечал изъявлениями сыновнего почтения, преданности и повиновения.
56
Тевтоны — древние племена германского происхождения, жившие в нижнем течении Эльбы
Это было отличное средство оказания почестей и укрепления дружбы между варварскими племенами, и нередко к этому обычаю прибегали даже знатные семейства цивилизованных народов. Но он отличался от акта усыновления по римскому гражданскому праву тем, что не давал тех оснований претендовать на имущество отца или его титул, какие можно было бы предъявить в суде после его смерти.
Лукавое это послание и было немедленно отправлено Юстинианом царю Каваду, который вместе с сыном, царевичем Хосровом, уже находился на границе, поблизости от крепости Дараса, получив от своего посла заверения в том, что его предложение будет с восторгом принято.
Как сказал в тот вечер Юстиниан Феодоре, теперь очень скоро должно выясниться, насколько искренен был персидский монарх.
— Если он действительно ищет лишь дружбы между нашими странами да почестей и покровительства для Хосрова, воплощению столь достопохвальных намерений «Обряд оружия» не может помешать, — говорил он. — Но если у него иные замыслы, наш ответ вряд ли придется ему по вкусу, поскольку поставит перед щекотливой дилеммой. Ведь все бремя принятия решения лежит на Каваде, и что бы он ни думал о нашем предложении, вряд ли он посмеет открыто выразить гнев.
Юстиниан был доволен собою, но он также был благодарен и девушке, поскольку это она первой указала ему на опасность, скрытую в дипломатическом демарше персов.
Внезапно он проговорил:
— Феодора!..
— Да, принц?
— Сколько времени ты уже находишься у меня?
— Четыре дня.
— В самом деле? — казалось, он удивлен. — Время так быстро летит, что я и не заметил. Что же ты собираешься делать дальше?
— Ну… ничего, до тех пор, пока принцу будет угодно… принимать мои услуги…
— А потом?
— Я… я пока не думала… — слова ее растворились во вздохе.
Некоторое время он серьезно смотрел на нее. Как все-таки странно вышло с этой девушкой. Письмо от Македонии — он и не обратил бы на него особого внимания, не будь оно получено в тот момент, когда он, отчасти из-за Трибониана и смешной вырезанной из дерева старухи, принял необычное решение. Послать за куртизанкой, чтобы поразвлечься, — в этом не было ничего необычного. Он и раньше делал это не раз, хотя, разумеется, не в последнее время. Но с куртизанками развлекались, потом им платили, и они исчезали. Эта же девушка была совсем не такой, как ее предшественницы. В любви она оказалась восхитительна сверх всяких ожиданий, и никого равного ей Юстиниану встречать не приходилось. Но это обстоятельство было лишь началом. Он был обворожен в ней всем: смехом и поцелуями, блестящим остроумием и подчас проницательными высказываниями. И даже если отбросить все остальное, то и просто видеть ее — уже было радостью, так как красота ее словно возрастала с каждым брошенным на нее взглядом.
Юстиниан чувствовал с удивлением, как не хочется ему отпускать ее.
— Ты хочешь уйти? — спросил он.
Она опустила глаза.
— Н-нет, пока… пока принцу угодно, чтобы я оставалась…
Опять наступило долгое молчание. Девушку едва ли не испугало выражение его лица — ей казалось, он раздумывает над каким-то решением, которое раньше не приходило ему в голову.
Неожиданно он поднялся с египетского кресла резного дерева на ножках в виде сфинксов.
— Не могу и думать об этом! — воскликнул он.
— О чем? — спросила она.
— О твоем возвращении… туда… — он поколебался, словно ему было отвратительно произносить то, что он собирался. Внезапно он подошел к ней и взял ее руку, лежавшую на коленях. Она встала и стояла, потупившись, не решаясь взглянуть на него; ростом она была не выше его подбородка.
— Феодора, — сказал он, — ты осчастливила меня. Но осчастливишь ли ты меня еще больше?
Никакими средствами она не могла бы успокоить свое неистово колотящееся сердце.
— Как же… как такое незначительное существо… могло бы осчастливить тебя, мой принц? — пробормотала она так тихо, что он едва расслышал ее слова.
— Отказавшись от всего прежнего! Одарив меня всем тем бесценным, что только есть у тебя. Этот чудесный дар — ты сама! Я хочу, чтобы ты принадлежала мне одному, хочу владеть тобой, заботиться о тебе, восхищаться тобой…
Ей хотелось броситься в его объятия и закричать: «Да, да! Я готова на все, на все, чего ты захочешь от меня!»
Но в этот решающий момент своей жизни она уже владела собой.
Некоторые уроки прошлого не забывались. Экеболу она когда-то отдала все слишком поспешно и тем уронила себя так, что не смогла уже восстановить свое положение в его глазах.