Феодора
Шрифт:
Он кивнул.
— Должно быть.
— Что будешь делать?
Он приказал принести принадлежности для письма, написал ответ и дал ей прочесть, прежде чем поручил Дромону отдать ожидавшему курьеру. Там было вот что:
«Юстиниан — Ее Высочайшему Величеству императрице Евфимии. Повинуюсь твоему повелению и буду у ног твоих в означенный тобою час».
Ужин в тот вечер прошел в молчании. Для Феодоры наступило время большой тревоги.
Ей было неизвестно, кто в действительности властвует во дворце. Говорили, будто император впал в детство, что он то и дело задремывает и клюет носом, а то капризно жалуется на больную ногу. По всей вероятности, старая женщина, его супруга, отлично умела управляться с ним, немощным и недужным. Так, может быть, Евфимия и есть теперь верховная власть?
Это была ужасная мысль. Мужчин Феодора в большинстве случаев не боялась. Но женщина, старая, мстительная женщина…
Когда на следующий день, едва солнечные часы показали указанное Евфимией время, Юстиниана проводили в приемный покой императрицы, и та, судя по его исполнительности и почтительности, заключила, что он готов повиноваться ее воле, она сурово начала:
— До нас дошли странные известия о тебе, Юстиниан.
Принц взглянул на придворных дам, числом в сорок, выстроившихся у кресла Евфимии, в котором она восседала, как на своего рода троне в своем приемном покое. Было хорошо известно, что императрица неизменно удаляет из своего окружения веселых, жизнерадостных и красивых женщин и держит лишь совершенно безупречных и безжизненных. Эти сорок явили взору принца исключительно безрадостное зрелище — внушительный возраст и, вероятно, единодушное неодобрение его поступков.
Позади них и вдоль стен стояли наготове многочисленные евнухи, некоторые с оружием; это были одновременно и слуги, и охранники женской части дворца. Ничего не скажешь, в предстоящей беседе слушать его будут скорее враги, чем друзья. Юстиниан медлил.
— Какие же известия, о великолепная?
— Что ты в порочных и безнравственных целях держишь во дворце Гормизды женщину.
Сорок пар глаз дам окружения императрицы переглянулись, сорок пар бровей приподнялись. Императрица сердито уставилась на принца.
— В самом деле, величественная? — спросил Юстиниан.
— Тебе отлично известно, что держать такую женщину для удовлетворения порочных плотских страстей, — Евфимия любила подчеркивать такие слова, — есть большой и постыдный грех. Столь злостный и противный святому учению церкви, что ты рискуешь своей бессмертной душой — даже если бы эта женщина и была из хорошего семейства и имела положение в обществе.
Юстиниан побагровел. Он был единственным мужчиной здесь, и ему не пришлось по вкусу, что его распекают, будто школяра, в присутствии всех этих женщин и евнухов. Однако он лишь проронил:
— Возможно.
— Но что еще хуже, — продолжала императрица, — и должна заметить, я не поверила своим ушам от удивления и возмущения, когда услышала, что эта женщина — простая куртизанка.
— Была таковой, — поправил он.
— Была или есть — это все равно! — перебила она.
— Да простит меня всемилостивейшая, я полагаю, это не вполне так.
Снова переглянулись сорок дам, послышался шепоток, легкий, словно дуновение ветерка.
— Ты хочешь сказать, что она не блудница, ведущая дурной, распутный образ жизни? — строго спросила императрица.
— Разве не может женщина порвать с прошлым? — парировал он.
— Уличная девка? Вздор! Она одурачила тебя — и это в твоем-то возрасте!
Он призвал на помощь все свое самообладание и постарался сохранить примирительный тон, чувствуя себя крайне неуютно под пристальными взглядами сорока дам и надеясь избежать открытого столкновения. Он знал, что Евфимия не обладает реальной властью, однако опасался ее влияния на императора, влияния, какое любая настырная женщина может оказывать на больного и дряхлого мужчину.
Она вперила в него свирепый взгляд.
— Приведи же ее сюда, я хочу видеть ее!
— Покорнейше прошу простить, но я почитаю за благо воздержаться, — отвечал он.
— Тогда, Юстиниан, я повелеваю тебе избавить себя и дворец от присутствия этой женщины!
Теперь настало время принять решение и, возможно, серьезное. К его удивлению, это решение уже сложилось само собой, ясное и определенное.
— Против этого, с твоего милостивого согласия, я должен возразить, — спокойно заявил он.
Возмущенный ропот среди дам стал громче. Сердито взглянув на них, Евфимия заставила их замолчать.
— А если я настаиваю? — осведомилась она.
— О великолепнейшая, я всегда старался следовать твоим желаниям во всем, о чем ты просила меня. Но эта женщина дорога мне. Я не хотел бы расстаться с ней.
— Ты отказываешься повиноваться моему повелению?
Впервые за все время на лбу у него запульсировала вена — верный признак нараставшего в нем гнева.
— Я ли первый держу во дворце любовницу? — спросил он.
Сорок пар глаз широко раскрылись, сорок пар ртов разинулись, а императрица откинулась на подушки своего кресла. Придворные дамы не хуже Евфимии расслышали в его словах намек на ее собственное унизительное положение. В нем были одновременно вызов и оскорбление.
Несколько мгновений императрица не могла выговорить ни слова, но когда слова пришли, в них звучали ярость и угроза:
— Это еще не конец разговора, Юстиниан! А пока можешь удалиться — немедля!
Низко поклонившись и покинув приемный покой императрицы, принц не стал сразу возвращаться в Гормизды. Он направился по галереям в канцелярии, располагавшиеся в соседнем дворце Дафны, поскольку в тот день его ждали трудные и неотложные дела.
Когда несколько часов спустя он наконец встретился с Феодорой, его лицо было мрачно.
Ее день прошел в волнениях, в озабоченности его судьбой, так же как и собственной, и теперь она пыталась прочесть что-нибудь на его лице, но тщетно.
Юстиниан не поцеловал ее, как обыкновенно делал, переступив порог. Отметив это про себя с замиранием сердца, она какое-то мгновение молча смотрела на него.
Наконец она проговорила:
— Я должна уйти?
— Нет! — воскликнул он с почти пугающим неистовством.