Феодора
Шрифт:
— И все-таки я чувствую, что у меня как бы два ума. Один для женских мыслей и чувств. А другой тем временем строит всякие теории…
— Какие же теории возникли в твоей милой головке?
— Наступит день, когда ты станешь императором и окажешься в самом центре подмостков истории. Именно история рассудит, останется ли твое имя жить в веках или нет.
— Ах, скажите, пожалуйста! — воскликнул он со смехом. — Ради Бога, как же мне добиться, чтобы мое имя жило в веках?
— Следует снискать славу великого правителя.
— Это не так просто, милая. Не многие правители становятся великими. Если бы я носил порфиру — как мне достигнуть того, что оказалось недоступным ни одному из моих предшественников за два столетия, минувших со времен Константина, прозванного Великим?
— Удача и обстоятельства иной раз сопутствуют правителю, — отвечала она, — но я полагаю, что громкую славу может стяжать и политическая деятельность.
Он перестал посмеиваться и спросил уже с интересом:
— Скажи мне, каким путем, по-твоему, может правитель добиться, чтобы его звали великим?
— Мне случилось однажды поговорить об этом с одним весьма умудренным человеком, — ответила она медленно и серьезно. — Это был нищий.
— Нищий? Что может знать нищий об искусстве правления?
— Мудрость может пребывать там, где ее не ищут. Этот нищий был также и философом. Разве Диоген [57] не принимал подаяния?
— Допустим. — Он кивнул. — Каковы же советы твоего нищего императорам?
— Прежде всего я хочу сказать тебе, что в бытность мою в Киренаике я развлекалась преимущественно чтением исторических сочинений, которые брала в дворцовой библиотеке. И тогда я убедилась в правоте мудреца, который говорил, что правителей называют великими по различным причинам, а не по какой-то одной.
57
Диоген Синопский (ок.400 — ок.325 до н. э.) — древнегреческий философ-киник, практиковавший крайний аскетизм, доходивший до эксцентричного юродства
— По каким же?
— Во-первых, это грандиозные завоевания. Мне кажется, это самый быстрый путь. Им пошел Александр Македонский. Затем — законотворчество. В нем величие Моисея, вождя Израиля. Далее — строительство величественных общественных сооружений, таких, как укрепления, дороги, акведуки, храмы, дворцы и даже флоты военных кораблей. Именно это принесло величие Августу.
— Ну а как с мудрым и великодушным правлением?
— Я задавалась и этим вопросом, — отвечала она. — Именно так ты сейчас правишь народом. Но поверь мне, для истории это не имеет большого значения. Человек бывает велик не столько по свойствам души, какими может обладать и нищий, сколько по власти над мыслями и воображением людей. Сколько было монархов, которые правили со справедливостью и добротой? Тысячи, наверное. Однако их имена навеки затерялись в летописях.
Он спросил, медленно выговаривая слова:
— Значит, ты считаешь, война — это лучший путь?
— Я сказала — самый быстрый. Он также и самый опасный, ибо войну можно проиграть. Но, принц, почему бы не сочетать все три способа, о которых я сказала?
Услышав эти слова, он прищурился и впоследствии много раздумывал над ними. Так была заложена, без преувеличения, политическая основа всей его жизни и деятельности.
Всегда после серьезных разговоров такого рода его подруга увлекала его жаркими любовными утехами. И когда он, обласканный, забывал о больших делах, то бесконечно расспрашивал ее о ней самой — он хотел знать обо всем, ничего несущественного для него не было.
Большинство женщин стали бы лгать. Но Феодора была умнее. Если она хочет удержать Юстиниана, то пусть это произойдет несмотря на то, что он о ней узнает, а поскольку он принц, то, конечно, узнает многое. Сейчас самое время все рассказать ему, пока он влюблен, пока у него не возникло ложных представлений, могущих привести к разочарованию. Необходимо, чтобы очарованность не оставляла его, пока он не проглотит и не переварит то, что может оказаться не слишком аппетитным, зато впоследствии будет приниматься как данность.
Поэтому по большей части она говорила ему правду. Она не стала упоминать о ребенке, который был у нее в Египте, или о любовном эпизоде с рабом. Кое-что еще она предпочла держать про себя, но, в общем, не скрывала от него своего прошлого.
И она не ошиблась. Поскольку она была куртизанкой, Юстиниан ничему в ее предшествующей жизни не удивлялся, ничто не вызывало у него отвращения, и прежде всего потому, что говорила она откровенно, всегда с деликатностью, часто с юмором и ни в чем не раскаивалась.
Он смеялся с нею над тем, как она поспособствовала падению Хионы, переживал с нею ее мытарства в пустыне, сочувствовал ей во всех других несчастьях.
Таким вот образом, возбуждая его же собственное воображение, она становилась все более близкой ему, пока Юстиниану не стало казаться, что никого на свете он не знает лучше ее, и одновременно она завоевывала его уважение, проявляя временами удивительную проницательность и ум. Более того, она — хотя и не рассчитывала на это — снискала молчаливую благодарность мужчины не первой молодости к девушке, чья молодость не презрела его лет в делах любовных.
По-прежнему охваченной тревогой за будущее, Феодоре пока невдомек было то, чего не осознал еще и сам Юстиниан, а именно, что вследствие живейшей его заинтересованности уже сделан немалый шаг к чему-то гораздо большему, нежели простая страсть.
И это стало вдруг отчетливо видно при неожиданных и угрожающих обстоятельствах.
Однажды вечером Дромон, главный евнух Гормизд, принес Юстиниану свернутый и запечатанный пергамент. Он сломал печать, прочел, хмурясь, послание, а затем протянул его Феодоре.
Оно было от императрицы, написано по-гречески и, очевидно, под диктовку, ибо Евфимия, как, впрочем, и сам император, так и не овладела таинством письма и чтения. Послание заключало в себе следующее:
«Ее Великолепнейшее и Благороднейшее Величество Евфимия, императрица ромеев, — Юстиниану. Повелеваем тебе явиться перед нами во дворце Сигма завтра в три часа пополудни».
Феодора подняла глаза на Юстиниана, стараясь прочесть выражение его лица.
— Это из-за меня, не так ли? — спросила она.