Философия и религия Ф.М. Достоевского

Попович Иустин

— Кто же смеется над людьми, Иван?

— Черт, должно быть, — усмехнулся Иван Федорович.

— А черт есть?

— Нет, и черта нет» [123] .

Глава 3. Творцы человеко–бога

Нет Бога, нет бессмертия, нет дьявола, но есть проклятые природные законы, есть проклятые страдания, есть проклятые ужасы. Что будет с ними делать несчастный эвклидовский ум человеческий? Не существует Бог, но существует боль, существует больное, несчастное, осмеянное существо, называемое человеком, — существо, наделенное микроскопически малым умом, природа которого исчерпывается сознанием, что этот мир — невыносимая эвклидовская бессмыслица, на абсурдах почивающая. Взбунтовавшийся эвклидовский ум человека не принимает Бога, не принимает мира; для него невозможно примириться ни с Богом, ни с миром, но он безмерно страдает от людоедского чудовища, называемого миром; он должен или победить мир, или быть побежденным миром, terciumnon datur. Чудовищная ужасность

так устроенного мира доводит несчастный ум человеческий до последнего отчаяния, которое переходит в сумасшествие. Человек должен либо измениться физически и духовно, либо принять мир таким, какой он есть, и терпеть людоедскую тиранию этого отвратительного чудовища. Чтобы постичь физис мира, человек должен изменить свой собственный физис; а чтобы постичь идею и план мира, человек должен изменить эвклидовский дух свой. Такой, какой он есть, человек является рабом трагизма, комизма, тирании, ужаса; человек есть «человеко–раб». Чтобы спастись от этого бессмысленного рабства, человек должен или перестать быть человеко–рабом и стать человеко–богом, или — иного выхода нет. Но несчастный человеко–раб, бедная человеко–мышь, чтобы стать человеко–богом, должен прежде всего de idea и de facto уничтожить всех других богов, А это значит, что он должен сделать себя идолом, которому вся тварь будет поклоняться и ему одному служить. Только на кладбище всех прежних богов человек может объявить себя человеко–богом. Бог есть Абсолют. Два абсолюта невозможны, они взаимоисключаются. Чтобы стать абсолютным властелином мира сего, человеко–бог должен уничтожить всякий иной Абсолют. Поскольку же Бог — единственный Абсолют, то человеко–бог считает единственной своей обязанностью уничтожить Бога, полностью искоренить и удалить из человеческого сознания идею о Боге. Уничтожением идеи о Боге и бессмертии исчерпывается вся негативная часть программы человеко–бога, а позитивная часть зависит от его самовластной воли и силы.

123

Там же. С. 158-159.

«По–моему, — резонирует Иван Карамазов, — и разрушать ничего не надо, а надо всего Только разрушить в человечестве идею о Боге, вот с чего надо приняться за дело! С этого, с этого надобно начинать, — о, слепцы, ничего не понимающие! Разве человечество отречется поголовно от Бога (а я верю, что этот период, параллельно геологическим периодам, совершится), то само собою, без антропофагии, падет все прежнее мировоззрение и, главное, вся прежняя нравственность, и наступит все новоеЛюди совокупятся, чтобы взять от жизни все, что она может дать, но непременно для счастия и радости в одном только здешнем мире. Человек возвеличится духом божеской, титанической гордости и явится человек–бог. Ежечасно побеждая уже без границ природу, волею своею и наукой, человек тем самым ежечасно будет ощущать наслаждение столь высокое, что оно заменит ему все прежние упования наслаждений небесных. Всякий узнает, что он смертен весь, без воскресения, и примет смерть гордо, как бог. Он из гордости поймет, что ему нечего роптать за то, что жизнь есть мгновение, и возлюбит брата своего уже безо всякой мзды» [124] .

124

Братья Карамазовы. С. 733 — 734.

Титаническое гордоумие человека разрастается в абсолют, становится критерием всего видимого и невидимого, навязывает себя в качестве необходимости истории и единственного знака, в котором будет заключаться смысл времен. Иванова философия человеко–божества представляет собой теоретически осуществимую возможность, но она может стать практической и психофизической реальностью лишь в том случае, если человек и человечество имеют психофизические силы, которые способны эту философию воплотить в себе, сделать ее своей сущностью. Если же человек и человечество имеют эти силы in писе, то возникает вопрос, а может ли когда-нибудь наступить период, в который идея человеко–божества овладеет всем человечеством, воплотится в нем окончательно и абсолютно. Может ли человек, может ли человечество когда-нибудь в самосознании своем достичь полного уничтожения идеи о Боге? Может ли когда-нибудь наступить такой период?

«Если наступит, — думает Иван, — то все решено, и человечество устроится окончательно. Но так как, ввиду закоренелой глупости человеческой, это, пожалуй, еще и в тысячу лет не устроится, то всякому, сознающему уже и теперь истину, позволительно устроиться совершенно как ему угодно, на новых началах. В этом смысле ему «все позволено». Мало того: если даже период этот и никогда не наступит, то так как Бога и бессмертия все-таки нет, то новому человеку позволительно стать человеко–богом, даже хотя бы одному в целом мире, и, уж конечно, в новом чине, с легким сердцем, перескочить всякую прежнюю нравственную преграду прежнего раба–человека, если оно понадобится. Для Бога не существует закона! Где станет Бог — там уже место Божие! Где стану я, там сейчас же будет первое место… «все дозволено» и шабаш!» [125] .

125

Там же. С. 734.

Атеизм неизбежно развивается в анархизм. Безбожие по природе своей есть беззаконие. Иван, несомненно, прав, когда анархизм выводит из атеизма и мортализма. Уничтожьте в человечестве веру в Бога и бессмертие, и тогда ничто не будет аморальным, все будет позволено, даже и людоедство. Но Иван

идет дальше, доводит свою мысль до самой крайней степени. Он утверждает, что для каждого частного лица, не верующего ни в Бога, ни в бессмертие свое, нравственный закон природы должен немедленно измениться в полную противоположность прежнему религиозному закону и что эгоизм даже до злодейства должен быть человеку не только позволен, но даже признан как необходимый и самый рациональный исход [126] . «Злодейство не только должно быть позволено, но даже признано самым необходимым и самым умным выходом из положения всякого безбожника» [127] .

126

Там же. С. 84.

127

Там же. С. 84 — 85.

«Все позволено» человеко–богу и кандидату в человеко–бога. Однако против такого принципа человеческая совесть протестует.

«Совесть! Что совесть? — вопрошает Иван. — Я сам ее делаю. Зачем же я мучаюсь? По привычке. По всемирной человеческой привычке за семь тысяч лет. Так отвыкнем и будем боги» [128] .

Кириллова разъедает идея человеко–бога. Она из ума его перешла в сердце, вошла в кровь его, в тело его, воплотилась в нем. Он не только имеет эту идею, но она обладает им, он сам — эта идея. Он не отличает себя от нее. Она вошла в его инстинкты. Его единственное непрестанное мучение — осмыслить эту идею, сделать ее обязательно приемлемой для всех людей. Но чтобы сделать человека богом этого ужасного мира, Кириллов безмерно мучится и напрягается, чтобы идею старого Бога удалить из человеческой природы и из этого мира. Он из-за этого мучится, единственно из-за этого. «Я не могу о другом, — признается он, — я всю жизнь об одном. Меня Бог всю жизнь мучил…» [129] .

128

Там же. С. 738.

129

Бесы. С. 113.

Кириллов исследует происхождение идеи о Боге и находит, что человек не только имеет эту идею, но болеет ею. Она — его боль, вызванная в нем страхом смерти. «Бог есть боль страха смерти. Кто победит боль и страх, тот сам станет бог. Тогда новая жизнь, тогда новый человек, все новое… Тогда историю будут делить на две части: от гориллы до уничтожения Бога и от уничтожения Бога до…

— Гориллы?

— .. До перемены земли и человека физически. Будет богом человек и переменится физически. И мир переменится, и дела переменятся, и мысли, и все чувства» [130] .

130

Там же. С. 112.

Нужно победить боль, нужно уничтожить страдание — и тем самым будет побежден Бог и уничтожен. Не только страх создал первых богов, но боль, страдание. Кириллов глубже Лукреция проник в психологическое происхождение идеи о Боге. Если можно хотя бы на момент допустить, что какое-то психическое свойство создало богов, то это свойство — боль, страдание. Освободить человека от страдания и боли — значит освободить его от богов. Убить богов — значит убить обман. «Всякий, кто хочет главной свободы, тот должен сметь убить себя. Кто смеет убить себя, тот тайну обмана узнал. Дальше нет свободы; тут все, а дальше нет ничего. Кто смеет убить себя, тот бог. Теперь каждый может сделать, что Бога не будет, и ничего не будет. Но никто еще ни разу не сделал.

— Самоубийц миллионы были.

— Но всё не затем, всё со страхом и не для того. Не для того, чтобы страх убить. Кто убьет себя только для того, чтобы страх убить, тот тотчас бог станет» [131] .

Совершить самоубийство, а через самоубийство и бого–убийство — это и есть первая и главная обязанность первого человеко–бога. Кириллов неустанно ищет свойство, которое будет суммировать и предопределять всю деятельность нового божества, и находит его — в своеволии, полном и абсолютном своеволии, которое исключает всякую иную абсолютную волю. «Если Бог есть, — говорит он, — тогда вся воля Его, и из воли Его я не могу. Если нет, то вся воля моя, и я обязан заявить своеволие.<…>Потому что вся воля стала моя. Неужели никто на всей планете, кончив Бога и уверовав в своеволие, не осмелится заявить своеволие, в самом полном пункте?<…>Я хочу заявить своеволие. Пусть один, но сделаю.<…>Я обязан себя застрелить, потому что самый полный пункт моего своеволия — это убить себя самому.

131

Там же. С. 112-113.

— Да ведь не один же вы себя убиваете; много самоубийц.

— С причиною. Но безо всякой причины, а только для своеволия — один я» [132] .

Свободный и своевольный человеко–бог невозможен рядом со свободным Богом. Если человек должен возвеличиваться, Бог должен умаляться. Окончательная, абсолютная полнота и совершенство человеко–бога непременно постулирует окончательное, абсолютное уничтожение Бога и веры в Него. «Я обязан неверие заявить, — вещает Кириллов. — Для меня нет выше идеи, что Бога нет.

132

Там же. С. 595.